Что можно приготовить из кальмаров: быстро и вкусно

Тельман Гдлян: «Я не проиграл. И все, кто с нами работал по делу, не проиграли. Мы сделали всё, что от нас зависело. Проиграло государство»

Гостиница «Шелковичная» утопала в зелени. Жара выжимала из растений дурманящие восточные запахи. Не хотелось ни двигаться, ни думать. Я наблюдал, как пожилой узбек из шланга поливал газон и завидовал ему: среди зноя эта работа казалась самой лучшей на свете. Кроме меня, за поливальщиком наблюдал ещё один человек - в отутюженных чёрных брюках и белоснежной рубашке. Я без труда узнал его - к тому времени его фотографии обошли все советские СМИ. Это был следователь Генеральной прокуратуры Союза ССР Тельман Хоренович Гдлян. Он возглавлял бригаду, которая расследовала так называемое узбекское дело - об экономических преступлениях в республике и коррупции в её руководстве. Газеты и журналы публиковали снимки изъятых денег и драгоценностей у партийных и государственных чиновников. Под следствием оказались бывший министр хлопкоочистительной промышленности Узбекистана, бывший первый секретарь ЦК компартии республики, первые секретари обкомов партии, генералы МВД…

Следователи Николай Иванов и Тельман Гдлян - народные депутаты СССР, май 1989

Фото: ВЛАДИМИР ФЕДОРЕНКО/«РИА НОВОСТИ»

Мы познакомились. Тогда я впервые услышал подробности о системе поборов, начинавшихся тоненьким ручейком в самых низах, и заканчивавшихся полноводными денежными реками в сановных кабинетах. Гдлян рассказал, что взятки текут и за пределы республики - в Кремль. Поэтому он называл это дело не узбекским, а кремлёвским.

То было ещё советское время. И хотя за окном вовсю бушевала перестройка, нехорошо отзываться о высокопоставленных партийных функционерах было ещё не безопасно. Иногда мы встречались за обеденным столом в гостиничной харчевне. Рядом с Гдляном всегда садился заместитель начальника Главного следственного управления Генеральной прокуратуры СССР Виктор Илюхин, приехавший в те дни из Москвы. По тому, как они вели разговор, как держались по отношению друг к другу, у меня сложилось впечатление, что они - единомышленники и надёжные партнёры. Но, как оказалось, это было обманчивое впечатление. С воспоминания о встрече в гостинице «Шелковичная» и началась наша беседа с Тельманом Хореновичем:

Я не мог тогда предположить, что ваш шеф, так поддерживавший вас в расследовании уголовного дела, спустя два года будет требовать возбудить уголовное дело уже в отношении вас лично - «за применение незаконных методов ведения следствия».

И я не мог этого представить. Свои действия мы всегда согласовывали с руководством Генеральной прокуратуры, и там нас активно поддерживали. Наша бригада была сформирована в 1983 году, шесть лет мы всё делали правильно, а потом вдруг оказалось, что «нарушали социалистическую законность». Дескать, мы, чтобы добиться нужных показаний, применяли пытки. Это была бесстыжая ложь! И исходила она от наших коллег!

Насколько знаю, ваша бригада была сформирована на основании решения Политбюро. Инициатором выступил тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС, бывший начальник КГБ Юрий Андропов.

Именно так всё и было.

Если руководство Генеральной прокуратуры формировало бригаду по решению столь высокого уровня, если оно отдавало себе отчёт в том, каким сложным делом придётся ей заниматься, какие фигуры, возможно, будут привлечены к ответственности, вряд ли оно легкомысленно подошло к подбору руководителя следственной бригады.

Полагаю, да. Что касается пыток… Никогда за все годы своей практики я не прибегал к этим средневековым методам. Я сам расследовал дела в отношении сотрудников милиции и прокуратуры, которые в своей работе использовали недозволенные методы, а затем несли за это заслуженное наказание. Пытки, издевательства над арестованными я всегда считал действием аморальным и преступным. Те, кто расследовал дело в отношении меня и моего коллеги Николая Иванова, прекрасно это знали. Они не обнаружили ничего. В противном случае, вы понимаете, чем бы всё для нас закончилось. Должен заметить: за всю свою долгую следственную практику я не допустил в работе ни одного брака. Ни одного!

- Вас обвиняли в том, что вы арестовывали людей тысячами.

Наша пропаганда великолепно освоила известный принцип: чем чудовищнее ложь, тем быстрее в неё поверят. Я помню цифру, которая фигурировала: 28 тысяч арестованных. Да для этого впору создавать концлагеря! У нас было всего 64 арестованных. Но что тогда произошло на самом деле? Местные власти, видя, что ситуация с поборами чрезвычайно накалилась, решили взять её под контроль: сами как бы включились в борьбу за законность - стали арестовывать рядовых граждан, замеченных в подношениях. Я вынужден был направить несколько писем руководству Генпрокуратуры СССР с объяснениями, что происходит в республике, и с требованием добиться прекращения массовых арестов. Я доказывал: бороться нужно не со «стрелочниками», которых вынуждают давать взятки на каждом шагу, а с теми, кто в республике создал такую систему. На мои письма не обратили внимания. Тогда я направил секретную докладную записку Горбачёву. Но и это не помогло.

Генеральный прокурор СССР Александр Рекунков (в центре) и заместитель генпрокурора Александр Сухарев (справа) рассматривают изъятые деньги и ценности

ВНУТРЕННЕЕ УБЕЖДЕНИЕ СЛЕДОВАТЕЛЯ

- Давайте вернёмся к тому времени, когда вы принимали решение, кем стать.

Я никогда не мечтал стать следователем. Я лишь хотел получить юридическое образование. Из всех гуманитарных дисциплин, на мой взгляд, именно юридическое образование даёт знания, с которыми можно реализовать себя в самых разных сферах. Поступил в Саратовский юридический институт. Я был очень активен, круг моих интересов был довольно широк. Например, при институте создал студенческий клуб интересующихся международными отношениями и политикой. Старшекурсники обсуждали на нём всё, что считали нужным. Клуб приобрёл такую популярность, что стал общегородским. На меня имели виды в обкоме комсомола. Но прокурор Ульяновской области Найдёнов скорректировал мои планы.

- Тот самый Найдёнов, который затем стал заместителем Генерального прокурора Союза ССР?

Тот самый. После окончания института меня направили в Ульяновскую область, и Виктор Васильевич, вместо того чтобы по договорённости отдать меня обкому комсомола, заслал в городок с названием, созвучным Парижу - Барыш. Доставил меня туда «кукурузник», высадил в поле. На машине добрался до центра - глухомань и тоска! Так я стал следователем.

- Ну и как?

Ничего. Начал учиться. Мне повезло с первым учителем. Им стал районный прокурор Сергей Петрович Трофимов. Участник войны, полный кавалер ордена Славы! Он меня научил работать с ручкой - правильно оформлять документы. Придирался ужасно. И то я не так написал, и это неверно изложил, и не тот смысл придал предложению… Заставлял переписывать, а я злился. Но потом был благодарен за науку.

- Каким было ваше первое дело?

Оно было связано с подпольными абортами. Одна дама занималась этой незаконной деятельностью. Сотрудники милиции, что называется, накрыли её, а я вёл уголовное дело. Скандальное дело. Дама оказалась близкой родственницей председателя райисполкома. Представляете, что тут началось!

- Вы испортили отношения с местной властью?

Не совсем. Это было только начало. На автобазе я столкнулся с её начальником - дюжим мужиком, отсидевшим, как потом оказалось, за хищения в крупных размерах. Ни за что ни про что он обхамил меня. Я подал на него в суд. У меня был свидетель, лейтенант милиции. Он дал слово свидетельствовать в суде. Меня начали обрабатывать. Не кто-нибудь, а сам председатель районного суда! Личность никчёмная - пьянчуга. Я на уговоры не поддался. А вот лейтенанта - сломали. Оказавшись без свидетеля, я проиграл суд. Но обжаловал его в вышестоящей инстанции. Вызывает меня Найдёнов, прокурор области, требует отозвать иск. «Если я всё так оставлю, - говорю прокурору, - то как смогут поставить на место хама рядовые граждане?» Оказывается, Найдёнову звонили из отдела административных органов обкома партии, просили замять скандал. «Через год я тебя заберу из этой дыры», - пообещал прокурор. Было очень соблазнительно поддаться искушению. Но я отказался забирать из суда заявление. Разумеется, проиграл и на этот раз. «Вы же понимаете, что я прав», - сказал я в суде. Решение было не в мою пользу, но один из трёх судей выразил особое мнение - поддержал меня.

- Какой урок вы извлекли из этой истории?

Что не надо никого бояться. И не надо соблазняться на всевозможные посулы. Если убеждён в своей правоте - иди до конца. От этого сам станешь крепче, а недруги твои станут тебя уважать.

- И вы остались в дыре?

Ненадолго. Вскоре меня перевели в прокуратуру Заволжского района Ульяновска. Но и тут работа началась с конфликта. Убили хорошего парня - Валеру Иванова, студента. Убийцу найти не могли, как ни старались. А тут подвернулся молодой да не опытный. Мне это дело и подсунули. Не успел я разобраться, что к чему, как вызывает районный прокурор и радостно сообщает: всё, дело раскрыто! Его поддерживал заместитель начальника районной милиции по уголовному розыску. Оказывается, один из подозреваемых по фамилии Хохлов написал явку с повинной. Я изучил дело, поговорил с предполагаемым убийцей. Чем больше погружался в детали, тем сильнее во мне росло внутреннее убеждение: не виноват этот парень.

И тут я вспомнил профессора Познанского, которому во время учёбы немало потрепал нервов. Один из важнейших принципов уголовного права - внутреннее убеждение следователя, прокурора, судьи… Без него немыслимо справедливое решение. Это нам, студентам, втолковывал профессор. Я этого не понимал. О каком правовом значении внутреннего убеждения можно говорить, спорил я, если у каждого внутреннее убеждение своё: у вора, у взяточника, у милицейского оперативника?.. И только теперь, когда передо мной сидел человек, утверждавший, что именно он совершил убийство, я начал понимать, о чём говорил профессор Познанский.

У меня ещё не было доказательств его невиновности, но всё, что я знал о деле, подсказывало: не он! Я так и сказал прокурору. Поднялся шум. Общественность возмущается, обком партии негодует. Еду в следственный изолятор, беседую с Хохловым, говорю, что это не он убил студента. Тот стоит на своём. Но во время второй нашей встречи в СИЗО парень всё же признался: не убивал, его уговорили взять преступление на себя. Однако напрасно я радовался. Спустя месяц объявляют о втором убийце - Валерии Орлове. На этот раз всё было гораздо серьёзнее. Мне предъявили протокол следственного эксперимента: на месте преступления Орлов подробно рассказал, где и как убивал. Предъявил окровавленный нож, носовой платок… Все его признания записаны на магнитофон. Мне сказали: «Теперь тебе всё понятно?» А я до мелочей вспоминал всё, что говорил профессор Познанский. Вникал в детали дела - не вытанцовывается!

Волна негодования поднялась ещё пуще. Как-то пришёл слегка под градусом дядя убитого и такого наговорил! А было мне тогда всего тридцать. И тогда я организовал встречу Орлова с его мамой, отцом и дядей. Все убеждали его сказать правду. Но Валерий не поддался на уговоры. Не подействовали ни мамины слёзы, ни рассерженный тон дяди… Я встречался с ним ещё дважды. И наконец Орлов сказал правду. Оказывается, незадолго до убийства из мест лишения свободы вышел его товарищ, он и совершил преступление. При разоблачении ему грозила смертная казнь. А если Орлов всё возьмёт на себя - получит лет десять. Такова мотивация лжи.

- А как дядя погибшего? Не извинился?

Извинился! Это было самое приятное в том скандальном деле.

Это правда. Но у него есть две стороны: он придаёт определённую уверенность в собственных силах и в то же время ко многому обязывает. Когда у тебя мало опыта, ты молчишь. Когда же появляется опыт, появляется и более широкое видение проблемы. И ты начинаешь об этом говорить. Зачастую себе во вред. Когда Найдёнов ушёл на работу в ЦК КПСС, к нам в прокуратуру Барышского района приехал новый областной прокурор. Я воспользовался этим и решил раскрыть ему глаза на безобразия, которые происходили в районе. Прежде всего на то, как себя вели партийные и государственные руководители, служители закона. Например, рассказал о том, что весь состав суда с прокурором и адвокатом выпивали, затем вернулись в зал судебных заседаний и в таком состоянии стали вершить правосудие! Эти люди подрывали авторитет власти, разрушали общественную мораль. С трибун проповедовали одно, а сами жили совсем по-другому. Прокурору мои откровения не понравились. Он невзлюбил меня. Моим коллегам повышали звания, их продвигали по службе, а меня, несмотря на очевидные успехи в работе, не замечали. Как-то представили через звание на капитана, но отдел кадров не пропустил, и я продолжал ходить в лейтенантах. Это угнетало. Я даже хотел уволиться. Но в областной прокуратуре замом работал очень славный человек - Евгений Анатольевич Брагин. Вопреки воле начальника, он настоял на своём: меня перевели в область, присвоили звание капитана. Брагин был моим учителем. Как-то он сказал: «Ты мне напоминаешь мою молодость». Я очень дорожил этим. Брагин сгорел на работе - у него остановилось сердце. Я тогда почувствовал себя сиротой. Удивительная вещь! Когда меня пригласили в Генеральную прокуратуру, областной прокурор, тот самый, который так невзлюбил меня, который не хотел меня брать в областную прокуратуру, уговаривал остаться. Я отказался. И он дал мне блестящую характеристику!

Золотые украшения, изъятые бригадой Гдляна у первого секретаря Бухарского обкома КПСС Абдувахита Каримова

ДЕЛО НА КРЕСЛО НЕ МЕНЯЮ!

- А в каком звании вас уволили из Генпрокуратуры?

В звании полковника.

Я знал одного чеченца из охраны Дудаева. Он окончил военное училище, но ходил в звании прапорщика. Когда я поинтересовался, почему ему не присвоили звание офицера, тот ответил: «За строптивость!» Видимо, и вам не присваивали звание по той же причине?

Звание генерала мне предлагали. И не раз. Но это был торг. Впервые это произошло в 1985 году. Меня вызвал начальник Следственной части Прокуратуры СССР Каракозов и от имени руководства прокуратуры заявил следующее: документы на присвоение мне звания государственного советника третьего класса направлены в Президиум Верховного Совета СССР; как только я соглашусь свернуть «узбекское дело», спустя несколько дней выйдет указ о присвоении мне генеральского звания. «Это не по совести и не по закону», - сказал я. Мы не договорились. В следующий раз меня пригласил уже генеральный прокурор Рекунков. В его кабинете присутствовали всё тот же Каракозов и заместитель генерального Сорока. Рекунков попросил проинформировать о ходе следствия. Я откровенно обрисовал картину: из Узбекистана коррупционные связи ведут в Кремль. «Прекратите! - довольно сердито, даже зло сказал генеральный. - Передавайте дело в суд!» Сорока активно его поддерживал. Каракозов молчал. Я смотрел на трёх высокопоставленных чиновников прокуратуры и ощущал огромную разницу между ними и собой. Они были в страхе и панике. Им приказывали, и они боялись ослушаться. Они готовы были преступить закон, лишь бы остаться на своих должностях. Я же был внутренне свободен! Я не держался за свою должность. И правда, и закон были на моей стороне.

В Узбекистане мне предложили должность прокурора республики. Решили и жилищный вопрос: квартиру подобрали в невзрачной советской пятиэтажке. Но зато эта квартира имела пять комнат и баню! Они знали, что я люблю попариться. Я отказался.

В 1989-м меня снова пригласили к генеральному прокурору, которым на то время уже стал Сухарев. Он предложил направить меня прокурором Армении. Сказал, что вопрос согласован с Горбачёвым. Я собрал самых доверенных следователей, работавших со мной по «кремлёвскому делу». Мы понимали, что должность мне предлагают не от большой любви ко мне. Но высокий пост давал целый ряд преимуществ. Мы решили: нужно соглашаться. Только при условии - я продолжу возглавлять следственную группу. Работа отлажена, и мой заместитель Николай Иванов, человек профессиональный и твёрдый, вполне мог справиться в моё отсутствие. На том и порешили. О своих условиях я поставил в известность Сухарева, и тот, согласившись с ними, направил меня для собеседования в ЦК КПСС. Там меня встретили как родного. Все пожимают руку, хвалят, поздравляют. Вскоре созывают коллегию Генеральной прокуратуры. И снова поздравления, комплименты. Аж приторно было! Сухарев заверяет меня в том, что через год-полтора заберёт к себе замом. И как бы между прочим, словно речь шла о чём-то мелком и уже решённом, говорит: «Сдавайте дело и поезжайте в Армению». «Какое дело?» - удивился я. «Узбекское», - пояснил он. Я ответил: «Дело на кресло не меняю!» Сухарев ещё часа два меня обрабатывал, но я на уговоры не поддался. Тогда меня принял Горбачёв. В его кабинете присутствовало несколько членов Политбюро и первые лица из руководства правоохранительных органов. Он хвалил меня за упорство и профессионализм, похлопывал по плечу, говорил, что я должен занять достойное место в правоохранительной системе. И советовал прекратить «узбекское дело». На что я ответил: «Я нахожусь в высшей точке государственной власти. А такое впечатление, что попал на алайский рынок». Я не принял предложение Горбачёва, развернулся и покинул его кабинет. И вслед услышал: «Вы плохо кончите».

- Вы действительно могли плохо кончить.

Я был готов ко всяким неожиданностям. О том, как прошла встреча в Кремле, я рассказал Николаю Иванову. Я сказал ему: «Эти люди хотят разрушить дело. Я вынужден буду возбудить уголовное дело и в отношении Горбачёва». Думаю, наш разговор прослушивал КГБ. Из прокуратуры нас с Ивановым уволили мгновенно. Вот почему, когда на Съезде народных депутатов СССР, на котором Горбачёва избрали первым президентом страны, весь многотысячный зал стоя аплодировал ему, я, единственный, продолжал сидеть.

СЛЕДОВАТЕЛЬ - НЕ ПАЛАЧ

- Насколько мне известно, вам ещё раз предлагали высокую должность.

Это уже было в 1996-м. Готовились к президентским выборам. Команда Ельцина предложила стать заместителем генерального прокурора по следствию. Я понимал: им нужен не я, им нужно моё имя. Поэтому отказался.

- Наверное, не всякий устоял бы перед такими лестными предложениями!

Это были серьёзные искушения. Оглядываясь на свою жизнь, могу сказать: если я чем-то и могу гордиться, то тем, что устоял перед ними. И не изменил делу, которому служил.

- Вас иногда упрекают в том, что вы больше занимались политикой, чем следствием.

Что такое политика? Это решение общих, глобальных вопросов. Наша следственная бригада вскрыла систему взяток, в которой были замешаны едва ли не все главные лица республики. Когда мы на огромном листе ватмана составили схему движения денег, пришли в ужас. Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Усманходжаев дал показания: взятки шли в Москву, во многие министерства и ведомства, в том числе и в ЦК КПСС. Как вылечить эту заразу? Ни Гдлян, ни Иванов, ни сотни других профессиональных и мужественных следователей не смогли бы переломить ситуацию. Потому что в стране многое прогнило. Конечно, мы могли бы, как нам советовали, ограничиться несколькими крупными фигурами, передать дело в суд. Вроде бы и долг выполнили, и авторитет заработали, и серьёзных врагов не нажили. Но корневая система осталась бы та же! Она стала бы воспроизводить новых Усманходжаевых, Адыловых, Мусахановых…

Требуя полного расследования «кремлёвского дела», мы тем самым хотели показать степень проблемы, в которую упёрлась страна. И не наша вина в том, что преступление оказалось столь масштабным. Мы не могли свернуть, скомкать расследование. При колоссальном давлении, которое на нас оказывали со всех сторон, у нас оставался единственный выход - апеллировать к общественности. Именно поэтому я взял слово на Съезде народных депутатов. Именно тогда страна узнала о том, что взятки берут и в ЦК.

То, что вы сделали в «узбекско-кремлёвском деле», очень напоминает ваш порыв, когда вы ещё работали в Барышском районе: попытались раскрыть глаза областному прокурору на местные безобразия.

Верно. Только с его участием, в рамках его возможностей, можно было как-то повлиять на ситуацию.

Ваш коллега, Валерий Евграфович Костарев, расследуя уголовное дело в связи с августовским путчем 1991 года, во время одного из обысков обнаружил весьма любопытный документ. Из него следовало, что именно на Политбюро принималось решение остановить следственную группу Гдляна - Иванова, которая «зашла слишком далеко». С этого момента и началась травля вас и ваших коллег. Именно с этого момента и началось формирование общественного мнения о вас с Ивановым как о следователях непрофессиональных, следователях-карьеристах, ради достижения цели готовых преступить закон.

- Много людей предало вас?

Много. Как по команде, развернулись на 180 градусов. Вчера говорили одно - сегодня противоположное. Шесть лет я вёл сложнейшее дело, рисковал, отказался от высоких званий и должностей, стараясь честно исполнить свой долг. А восемь человек на сломе этого дела заработали звание генерала.

- Вы жалеете об этом?

Боже упаси! Я надеюсь, что моя история - хороший урок для моих внуков, которых хочу видеть порядочными людьми.

- Чем бы вы хотели закончить нашу беседу?

Некоторыми размышлениями о профессии следователя. Это чрезвычайно интересная работа! Её нужно чувствовать. К ней нужно иметь склонность. В ней столько нюансов! Собственно, она вся состоит из нюансов. Сколько раз мне приходилось видеть следователей, которые начинали допрос со слов: «Ну, рассказывай!» Если следователь не поздоровался с человеком, это плохой следователь. Если он не спросил о семье, не предложил чаю - с ним не будут говорить. Следователь - не палач. Он всего лишь старается человека подвести к дороге, которая ведёт к правде. К сожалению, очень многие мои коллеги, которые были неплохими следователями, оказавшись на высоких должностях, на глазах превращались в людей чёрствых, безжалостных и даже подлых. Их интересовало уже не само дело, не судьба человека, возможно, случайно попавшего в передрягу, а хороший результат - чтобы красиво отчитаться и получить похвалу от вышестоящего начальства.

Допрашивал я как-то одного крупного чиновника. Это очень непростой процесс - допрос. Особенно допрос умного человека. Вы изучаете его, но и он изучает вас. Вы ищете в его рассуждениях слабые стороны, но и он пытается выяснить, насколько уверены вы в себе. Внимание концентрируется, нервы напряжены… Вы держите в уме логическую нить, и ничто не должно оборвать её. Иногда помешать может музыка, чей-то громкий разговор в соседней комнате, неуместный телефонный звонок… Два моих начальника очень ждали результата допроса. Едва ли не каждый час звонили: «Как дела?» Так им не терпелось получить кусочек сахара! Таких людей не должно быть в прокуратуре. Но они есть. И их много. Это они свернули «кремлёвское дело». И получилось, что идеология, которую исповедовали мы, следователи, потерпела поражение. А идеология, которую исповедовали те, с кем мы боролись, процветает. Это печально.

После убийства в декабре 1934 года в Ленинграде Кирова в январе 1935 года по инициативе Сталина НКВД внезапно занялся проверкой кремлёвских служащих на предмет контрреволюционных бесед, намерений и действий. Так возникло дело «Клубок» с его камуфляжем, перекладыванием ответственности на малозначащих людей, чтобы вывести из-под удара более серьезные фигуры.

А началось всё с доноса на трёх уборщиц, которые вели между собой «контрреволюционные разговоры» о том, что товарищ Сталин хорошо ест и мало работает, за него работают другие люди и поэтому он такой толстый. Говорили о том, что он убил свою жену, что он не русский, а армянин, очень злой, а денег он получает много. А народ обманывает и говорит, что получает 200 рублей. Вот такие обычные разговоры прислуги, перемывающей косточки хозяевам. И те не менее девушек допрашивал лично начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов и помощник коменданта Кремля Павлов, и начальник оперативного отдела Паукер.
А по другим данным это дело началось с выстрела. Якобы в январе 1935 года в кремлёвской библиотеке молодая женщина из графского рода Орловых-Павловых стреляла, но не попала в Сталина.

И если это так, то понятно, почему начали теребить кремлёвскую прислугу и почему уборщиц допрашивали такие высокое чины НКВД. В конце января уже добрались до более значительных персон. Были арестованы племянник Каменева Борис Розенфельд и порученец коменданта Кремля Алексей Синелобов. Борис Розенфельд почти сразу дал показания на своего отца. А это, брат Каменева, Николай Розенфельд. Дал он показания и на свою мать, урождённую княжну Бебутову, которая работала в кремлёвской библиотеке. После допроса Синелобова были арестованы помощник коменданта Кремля Дорошин, начальник спецохраны и помощник коменданта Кремля Лукьянов и ещё несколько человек.

На снимке: Советская делегация и немцы. Брест-Литовск, декабрь 1917. Второй справа - Каменев (Розенфельд) Лев Борисович.

А это уже намного серьёзней, чем какие-то уборщицы. Дальше дело росло и разветвлялось. В нём были выделены группы уборщиц, библиотекарей, комсостава комендатуры. Основной доказанной виной этих людей были их «антисоветские разговоры», которые в то время карались в уголовном порядке и все об этом были прекрасно осведомлены. Однако на этом следствие не остановилось. Арестованным стали активно предъявлять обвинения в террористических намерениях убить Сталина. В начале марта два библиотекаря Розенфельд и Муханова в таких намерениях признались. Дело закончилось судом, на котором Ягода предлагал расстрелять 25 человек. Но Военная коллегия Верховного суда вынесла сметные приговоры лишь 2 из 30 подсудимых, остальных приговорили к тюремному заключению. Особое совещание НКВД отправило в тюрьму сроком от 3 до 5 лет 42 человека. 37 человек отправились в ссылку, а один человек был выслан из Москвы. До этого была проведена чистка работников Кремля. На своих местах из 107 человек осталось лишь 9. Это общеизвестная фабула «Кремлёвского дела». Но была в этом деле другая линия, которая известна намного меньше, но имеющая гораздо большие последствия

Рудольф Петерсон (в центре)

И опять всё начиналось с доноса. В начале 1935 года Сталину писал брат его первой жены, председатель правления Внешторгбанка, Александр Сванидзе. Он утверждал, что комендант Кремля Рудольф Петерсон, член президиума и секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе и командующий Московского военного округа Август Корк, из-за полного расхождения со Сталиным по всем вопросам, составили заговор. Целью этого заговора было отстранение от власти Сталина и всего его ближайшего окружения. Арест высшего руководства страны должен был осуществить кремлёвский гарнизон по приказу Петерсона. Аресты должны были проводиться на квартирах, в кабинете Сталина вовремя какого-нибудь заседания или в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля.
А теперь подробнее о тех троих, о ком шла речь в письме. Итак. Петерсон во время Гражданской войны был начальником бронепоезда Троцкого и начальником его личной охраны. 1920 году Троцкий сумел сделать его комендантом Кремля. И, несмотря на свою близость к «демону революции», Петерсон находился на этой должности до 1935 года. И всё же следователи в этот раз Петерсона не тронули. Понятно почему. Комендант Кремля, осознав приближающуюся опасность, мог произвести «дворцовый переворот» собственной властью. Сталин пошёл другим путём. И 14 февраля нарком внутренних дел Генрих Ягода представил на утверждение Политбюро новую систему охраны Кремля. Из ведения комендатуры Кремля выводилась любая хозяйственная деятельность. Теперь она занималась только охраной: как внутренней, так и военной. И подчиняться комендатура стала НКВД и наркомату обороны. Соответственно, охраной теперь занимались два заместителя коменданта. И власть Петерсона становилась чисто номинальной. Так же из Кремля выводились многочисленные советские учреждения, куда ходило много простых посетителей. Теперь попасть в Кремль стало куда труднее. И самое главное. С территории Кремля убирали Школу имени ВЦИК, которая выполняла роль военного гарнизона и насчитывала в своём составе полторы тысячи человек. Понятно, что имея внутри Кремля такую силу, устроить государственный переворот довольно легко.

На переходный период, до вывода школы, для контроля за ней был создан особый орган военный разведки, который напрямую подчинялся Ягоде. А самому коменданту комиссия партийного контроля вынесла строгий выговор за слабую политико-воспитательную работу и плохой подбор кадров. 9 апреля Петерсона освободили от должности коменданта Кремля и через некоторое время назначили помощником командующего Киевского военного округа. Вторым человеком из письма Сванидзе был Авель Енукидзе. Он уже более 10 лет занимал пост секретаря ЦИК СССР. А это в то время была очень крупная должность. И вдобавок он был старинным другом Кобы по дореволюционной работе. А ещё он был крёстным отцом жены Сталина Надежды Аллилуевой. И всё это не помешало Сталину начать компанию против Енукидзе.

3 марта было опубликовано постановление ЦИК СССР. Смысл постановления сводился к следующему. ЦИК ЗСФС ходатайствует о том, чтобы выдвинуть Енукидзе на должность председателя ЦИК ЗСФС. И удовлетворить просьбу Енукидзе об освобождении его от должности председателя ЦИК СССР. Фактически это была почётная ссылка в Закавказье, да ещё под надзор Берии, который там руководил. Рядом с таким не забалуешь. В марте на свет появилось» Сообщение ЦК ВКП (Б) «Об аппарате ЦИК и тов. Енукидзе». В этом документе, который был зачитан по партийным организациям, прямо говорилось о том, что основной причиной отставки Енукидзе, была его неосмотрительность в связях со многими сотрудницами. Его официально ни в чём не обвиняли, а, наоборот, в этом документе говорилось о том, что товарищ Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина. А его, как человека потерявшего политическую бдительность и проявившему не свойственную коммунисту тягу к бывшим людям, использовал классовый враг. Енукидзе ни с чем не спорил, попросил двухмесячный отпуск и уехал в Кисловодск. Так в чём же на самом деле можно было обвинить Енукидзе. В том, что всегда называлось «моральным разложением». Так вот у Авеля Софроновича это «разложение» переросло все мыслимые и не мыслимые границы. И стране, было совершенно не обязательно знать какие, «подвиги» на сексуальном фронте совершает товарищ Енукидзе. И нечего дискредитировать высшее партийное руководство страны. Но Енукидзе очень не хотелось попасть под «железную пяту» Лаврентия Берии и он решает отказаться от новой должности, и просит назначить его уполномоченным ЦИК по курорту на котом он прибывал. Его просьба была мгновенно удовлетворена Политбюро. Едва получив новое назначение, Енукидзе вернулся в Москву для участия в пленуме ЦК. На этом пленуме Ежов делал доклад о «кремлёвском деле» и об использовании заговорщиками Енукидзе. Енукидзе был выведен из состава ЦК и был исключён из партии «за политико-бытовое разложение». Правда, надо сказать, что через год он был в партии восстановлен.

Август Иванович Корк

А теперь о третьем человеке, который был, упомянут в письме Сванидзе. Командарм 2-го ранга Корк в сентябре 1935 года был снят с округа и назначен начальником академии имени Фрунзе. Тем самым он был полностью лишен возможности руководить войсками.
Но «Клубок» катился недолго для этих людей. В 1937 году в разное время все они были арестованы. Енукидзе и Петерсон сразу дали признательные показания. И хотя они были арестованы в разное время, но их показания были абсолютно одинаковы. Они рассказали, что готовили переворот и арест или убийство Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе. Корк был арестован 14 мая и расстреляли меньше чем через месяц вместе с Тухачевским и его соратниками. Не избежали этой же участи,несмотря на свои признания, Петерсон и Енукидзе. Так закончилось дело«Клубок».

Тайны «Кремлевского дела» 1935 года и судьба Авеля Енукидзе

Об этом «деле» практически ничего неизвестно, и редко кто даже просто упоминает его. Скорее всего, из-за того, что оно так и не завершилось шумным процессом, сопровождавшимся развязанной пропагандистской кампанией. Вполне возможно, повлияло на отсутствие интереса историков к нему и то, что среди тех, кто прошел по процессу, порожденному этим «делом», не было практически ни одной значительной политической фигуры, если не считать злосчастного Л. Б. Каменева, вынужденного всего через полгода вторично предстать перед судом, удвоившим ему прежний срок заключения.

Но, может быть, «кремлевское дело» действительно столь заурядно? Не заслуживает пристального внимания, не оказало заметного влияния на жизнь страны, на последующие события? Да нет. Несмотря на окружающий его и поныне покров тайны ясно: по своим результатам оно оказалось весьма серьёзным, значимым. Стало основанием для падения, сопровождавшегося громким скандалом, Авеля Сафроновича Енукидзе. Поначалу - для снятия его с поста секретаря Президиума ЦИК СССР. Поста в то время одного из ключевых, ибо именно в подчинении Енукидзе помимо аппарата высшего органа власти Союза ССР находилась комендатура Кремля, обеспечивавшая безопасность правительственных учреждений Советского Союза и РСФСР: ЦИКа и ВЦИКа, обоих Совнаркомов, располагавшихся в Кремле. Обеспечивавшая охрану съездов и конференций ВКП(б), всесоюзных и всероссийских съездов Советов, проходивших в Большом театре - объекте, также подконтрольном этой комендатуре, и, наконец, личную безопасность узкого руководства, проживавшего в Кремле. Вместе с тем Енукидзе также возглавлял и направлял ту службу, которая обеспечивала все руководство страны - и узкое, и широкое, жильем, питанием (что было немаловажным при еще сохранявшейся карточной системе), автотранспортом (кремлевский гараж особого назначения), лечебным и санаторным обслуживанием.

Вторым несомненным результатом всего лишь следствия по «кремлевскому делу» стало и еще одно важное кадровое перемещение. От занимаемой должности был освобожден комендант Кремля Р. А. Петерсон. Спустя два года он, как и Енукидзе, будет проходить обвиняемым уже по другому делу, тесно связанному с одним из самых печально известных - «О заговоре в Красной Армии».

Уже только это, достаточно хорошо известное всем историкам, должно было бы привлечь самое пристальное внимание к «кремлевскому делу». Заставить их на доступной источниковой базе попытаться объяснить его или хотя бы поставить вопросы: почему оно возникло, почему о нем прежде никто никогда не упоминал, насколько были связаны с ним Енукидзе, Петерсон… Вопросы, ответы на которые следовало получить хотя бы в отдаленном будущем. Однако вплоть до осени 1989 г. в отечественной историографии напрочь отсутствовало даже просто упоминание этого «дела». Отсутствовало, хотя ещё в 1953 г. перебежчик А. Орлов, бывший резидент советской разведки в Испании, в книге «Тайная история сталинских преступлений» упомянул о «кремлевском деле» как о весьма, с его точки зрения, значимом. Рассказал о нем, основываясь на двух официальных сообщениях - об освобождении Енукидзе с поста секретаря Президиума ЦИК СССР 3 марта 1935 г. и о выводе его из ЦК и исключении из партии 6 июня того же года да еще на тех слухах, которые были порождены этими предельно скупыми сообщениями.

Сущность «кремлевского дела» Орлов объяснил предельно тривиально - личным конфликтом между Сталиным и Енукидзе, порожденным их разногласиями по вопросам истории большевистских организаций Закавказья. Вместе с тем, он по-своему интерпретировал и ту часть решения Пленума ЦК, где говорилось о том, что Енукидзе «засорил аппарат секретариата ЦИКа и Кремля в целом нелояльными элементами». Используя всего лишь слухи, ходившие тогда по Москве, упомянул Орлов среди прочего и о некоей княжне, якобы служившей в Кремле и обучавшей хорошему тону, этикету жен ответственных работников. Упомянул только для того, чтобы тут же не только опровергнуть такой слух, но и лишний раз опорочить генсека: «Княжна в сталинском Кремле! Сталин был мастером выдумывать такие маленькие сенсации».

Иначе, серьёзно и внимательно, без особых личных пристрастий и антипатий, отнесся к «кремлевскому делу» историк Р. Конквест. В книге «Большой террор» он вполне обоснованно охарактеризовал это «дело» как одну из ступеней, приведших к массовым репрессиям 1936–1938 гг. Не располагая заслуживающими доверия фактами, Конквест расценил «дело» как настойчивую попытку «связать оппозицию с заговором, направленным на убийство Сталина». И тут же многозначительно указал: «В истории об этом заговоре есть, по-видимому, какое-то зерно правды». Основанием же для такого вывода стало для Конквеста то, что по «кремлевскому делу» прошел брат Каменева, Н. Б. Розенфельд, а также несомненная причастность к «делу» Петерсона.

Только в 1989 г. мы получили первую, предельно скупую информацию о «кремлевском деле» - справку Генеральной прокуратуры и КГБ СССР, подготовленную по заданию комиссии Политбюро ЦК КПСС по изучению материалов, связанных с репрессиями 1930-х - начала 1950-х гг. В ней приведен список 110 обвинявшихся по данному делу и пространный отрывок из обвинительного заключения 1935 г. Суть же «дела» оказалась изложенной более чем обтекаемо, неконкретно: «Поводом для его возникновения послужило «разоблачение» якобы существовавшего в Кремле заговора ряда служащих, работников комендатуры, военных и других, кто, по данным НКВД, готовил покушение на И. В. Сталина, оно непосредственно «увязывалось» с Л. Д. Троцким, Г. Е. Зиновьевым и Л. Б. Каменевым, меньшевиками, монархистами, белогвардейцами и т. д.».

Весь этот более чем скудный материал коротко, на трёх страницах, обобщил В. З. Роговин в монографии «Сталинский неонэп». Опираясь лишь на опубликованные источники, он, как и Конквест, только обозначил факт «кремлевского дела». Поставил его в один ряд с теми процессами, которые, - начиная с убийства Кирова, по его мнению, вели к массовым репрессиям в ВКП(б), к физическому уничтожению героев Октябрьской революции и Гражданской войны.

Таким образом, вплоть до наших дней «кремлевское дело» остается загадочным и нераскрытым. Мы до сих пор не знаем, почему оно возникло, кому было выгодно, как развивалось на протяжении пяти месяцев следствия, почему дважды приводило к гласному осуждению Енукидзе, почему о процессе население страны не информировали, но вместе с тем еще до суда членов партии дважды оповещали о «деле» уже бывшего секретаря Президиума ЦИК СССР. Но, главное, не знаем мы о том, насколько основательными являлись вскрытые следствием факты.

Сам ход и характер следствия по материалам «кремлевского дела», ставшим сравнительно недавно относительно доступными, при тщательном изучении не могут не оставить впечатления противоречивости, настойчивого сокрытия чего-то весьма важного, почему «дело» изначально несло черты двойственности, своеобразной эклектики. Столь же необъяснимо и то, что следствие завершалось дважды, но в первый раз без видимых оснований возобновилось. Самым же загадочным остается повод, послуживший для возбуждения «дела».

Формально все началось с обычного для тех лет доноса. На трёх уборщиц кремлевских зданий, которые в беседах друг с другом вели «клеветнические» разговоры. A. M. Константинова, двадцатитрёхлетняя девушка, незадолго до того перебравшаяся из Подмосковья в столицу в поисках работы: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, потому он такой и толстый. Имеет себе всякую прислугу и всякие удовольствия». А. Е. Авдеева, также молодая, двадцатидвухлетняя девушка из подмосковной деревни: «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один дверь открывает, другой воды подает». Б. Я. Катынская, двадцатитрёхлетняя девушка: «Вот товарищ Сталин получает денег много, а нас обманывает, говорит, что он получает 200 рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом?».

По данным, полученным секретно-политическим отделом (СПО) НКВД, эти разговоры велись незадолго до 7 ноября 1934 г. И практически сразу же нашлись «доброхоты», уведомившие о них кремлевское начальство. Осведомленными оказались и Енукидзе, и Петер-сон, не придавшие им никакого значения. Не давшие «делу» ход. Енукидзе - потому, что не доверял доносам, полагая, что скорее всего тут оговор. Петерсон просто не обращал внимания на разговоры, тем более - уборщиц за чаепитием.

НКВД же не захотел пройти мимо того, что квалифицировалось Уголовным кодексом как государственное, контрреволюционное преступление - по статье 58–10, «пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти», влекущее «лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». 20 января начальники СПО - Г. А. Молчанов и оперативного отдела - К. В. Паукер лично провели первые допросы несчастных уборщиц. Именно они, хотя вполне могли доверить следствие кому-либо из начальников отделений, их заместителей. И именно тогда, когда у них и без того хватало дел. Более важных, действительно ответственных. Ведь предстояло подготовить два последних процесса, напрямую связанных с убийством Кирова: руководства ленинградского областного управления НКВД во главе с Ф. Д. Медведем; жены Л. B. Николаева, М. П. Драуле, её сестры О. П. Драуле и её мужа P. M. Кулинера. Необходимо было организовать процесс по откровенно надуманному делу А. Г. Шляпникова, С. П. Медведева и других бывших лидеров давно забытой «рабочей оппозиции». Кроме того, у СПО впереди была и весьма трудоемкая работа - установление сторонников Зиновьева, обреченных на высылку из Ленинграда, составление списка «социально чуждых» людей, которым отныне не разрешалось проживать в Северной столице.

Словом, забот было предостаточно, однако Молчанов и Паукер лично занялись явно третьестепенным делом - болтовней, пусть и «антисоветской», но все же каких-то уборщиц. Ведь тут не могло быть ничего, кроме проявления тех настроений, которые оказались характерными для определенной социальной среды, отражавших представления малограмотных, не имевших никакой профессии жителей деревни, напрямую затронутых коллективизацией. Не захотевших работать в колхозах, ушедших на заработки в Москву, где и столкнулись с новыми трудностями. С карточной системой, с острейшим жилищным кризисом. Столкнулись со всем этим и вместе с тем либо увидели сами, либо услышали от других о том, как живут власти предержащие. Ощутили контрасты, особенно разительные в Кремле.

Поначалу Молчанов и Паукер, а затем Молчанов, заместитель начальника СПО Г. С. Люшков, начальник 2-го отделения СПО М. А. Каган (пожалуй, ключевая фигура следствия по «кремлевскому делу») и его заместитель С. М. Сидоров вроде бы преследовали лишь одну цель. Стремились установить «источник клеветнических слухов». Однако одиннадцать дней допросов, которые проводили настоящие асы своего дела, привели к ничтожным, по существу, результатам. К выяснению только того, что за чаепитием речь шла о том, что Сталин «свою жену застрелил», «в нашей стране рабочие голодают». Да к расширению списка уборщиц, что, правда, можно было сделать и более простым способом. К выделению среди них основных «клеветников» - Авдеевой, Жалыбиной, Мишаковой, Орловой. И ещё - к появлению новой обвиняемой, телефонистки коммутатора Кремля М. Д. Кочетовой.

Если бы руководство СПО ограничилось лишь допросами уборщиц, то никакого «кремлевского дела» не возникло бы. Но оно все же появилось. С арестом 27 января Б. Н. Розенфельда, племянника Каменева, работавшего вне Кремля - инженером московской ТЭЦ, а четырьмя днями позже ещё и А. И. Синелобова, порученца коменданта Кремля. Их «взяли», хотя никаких видимых оснований для того не было. Ни одна из допрошенных уборщиц не назвала их фамилии. Не упомянули ни о Розенфельде, ни о Синелобове, которых они не знали.

Розенфельд и Синелобов, судя по доступным сегодня документам, были обречены, загодя предназначены в жертву. Ведь их аресты ничем формально не мотивировались. Ни чьими-либо показаниями, ни хотя бы доносами. И потому можно с большой долей уверенности утверждать, что НКВД действовал по некоему заранее подготовленному плану. Его сотрудники давно уже определили, кого необходимо арестовать для создания «дела», для быстрого выведения следствия на комендатуру Кремля и правительственную библиотеку. Словом, на «Кремль». И как заодно связать искомую «контрреволюционную организацию» с одним из бывших лидеров бывшей внутрипартийной оппозиции, с Каменевым.

Действительно, допросы Розенфельда позволили сразу же получить нужные показания. На его отца, Н. Б. Розенфельда, иллюстратора по договору издательства «Academia», которое возглавлял по совместительству брат последнего, Л. Б. Каменев. На мать, Н. А. Розенфельд (урожденную княжну Бебетову!), длительное время работавшую в правительственной библиотеке Кремля. Через последнюю - на её коллег, на тех, кто в конце концов и дал решающие показания - на Е. К. Муханову и Е. Ю. Раевскую (еще одну урожденную княжну Урусову).

Чистосердечный же рассказ Синелобова о том, с кем он дружил, чаще всего общался, о чем беседовал, послужил основанием для новых арестов. Помощника коменданта Кремля В. Г. Дорошина, начальника спецохраны и помощника Петерсона И. Е. Павлова, коменданта Большого Кремлевского дворца И. П. Лукьянова, начальника административно-хозяйственного управления комендатуры Кремля П. Ф. Полякова. И одновременно его сестры, К. И. Синелобовой, служившей в правительственной библиотеке.

Только теперь начальство СПО смогло говорить и о «кремлевском деле», и о трех составляющих его группах - уборщиц, библиотекарей, комсостава комендатуры. Да ещё и связать «дело», хоть пока и косвенно, с Каменевым. Правда, поначалу подследственных удалось уличить только в «антисоветских разговорах», в «распространении клеветнических слухов». Сами же «клевета», «слухи» подразумевали наказуемые по тем временам разговоры на запретные темы. О «неестественной» смерти Н. С. Аллилуевой - её Сталин «застрелил» (Авдеева), она была «отравлена или покончила жизнь самоубийством» (Синелобов), «покончила жизнь самоубийством» (Раевская). В первых числах февраля удалось установить и один из источников слухов. Дорошин признал: «Петерсон собрал группу товарищей и заявил, что Аллилуева умерла неестественной смертью».

Другой темой досужих разговоров, но только среди сотрудников правительственной библиотеки и комсостава комендатуры Кремля, стало убийство Кирова. Как было установлено признаниями допрашиваемых, бытовавшая в их среде версия резко отличалась от официальной. Раевская: «Убийство Кирова совершено на личной почве». Н. А. Розенфельд: «Киров убит на романической почве». Примечательно то, что обсуждение убийства Кирова приводило к иной теме. Мол, Сталин обвинил в том Зиновьева и Каменева из-за политического соперничества, что «Ленин ценил Зиновьева и Каменева как своих ближайших соратников» (Дорошин).

Третьей темой явилось обсуждение того, что следователи называли так называемым «завещанием» Ленина. Комментирование этой, широко распространенной в среде комсостава комендатуры Кремля, работы Ленина в «троцкистском духе», т. е. акцентировании критики Сталина. Кроме того, но лишь однажды, что вполне объяснимо разрывом всего в несколько дней между докладом В. М. Молотова на VII съезде Советов и арестами, прозвучала и четвертая, столь же крамольная, по мнению СПО, тема. О необходимости переработки, изменения Конституции. Павлов показал, что помощник коменданта Кремля по политической части Кононович в беседе с Дорошиным «заявил, что это решение является следствием нажима буржуазных государств на Советский Союз».

И всё же то, что следователям удалось установить за семнадцать дней допросов, никак не выходило за рамки «распространения клеветнических слухов», «клеветы на руководство ВКП(б)». Только поэтому в протоколах первоначальное обвинение большинства арестованных в «систематическом распространении провокационных слухов» настойчиво и вполне преднамеренно подменялось иным, более выгодным НКВД. «Контрреволюционными взглядами». Ну а такие «взгляды» тут же чисто софистически превращались в «контрреволюционные действия», а участники обсуждений ««завещания» Ленина в троцкистском духе» - в «троцкистскую группу».

Вот наиболее типичный пример подобного свободного истолкования показаний:

«Вопрос. Признаете ли Вы, что Дорошин вел с Вами систематические беседы и передавал Вам клевету в отношении руководства партии?

Ответ. Признаю приведенные мною факты, в числе которых был случай троцкистской клеветы Дорошина на руководство ВКП(б).

Вопрос. Почему Вы не сообщили парторганизации и своему начальству о контрреволюционных действиях Дорошина?

Ответ. Признаю в этом свою вину.

Вопрос. Вы разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина?

Ответ. Нет, я контрреволюционных взглядов Дорошина не разделял.

Вопрос. Чем же Вы можете объяснить, что Вы скрыли от партии известные Вам контрреволюционные действия Дорошина и проявили в этом вопросе как двурушник и предатель? (так в тексте. - Ю.Ж. )

Ответ. Я признаю себя виновным в том, что я не сообщил партии известные мне контрреволюционные действия Дорошина. В двурушничестве и предательстве виновным себя не признаю.

Вопрос. Ваши ответы говорят о Вашей неискренности. Вы скрываете от следствия, что разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина.

Ответ. Нет, я взглядов Дорошина не разделял».

Все арестованные из числа комсостава комендатуры Кремля искренне полагали, что разговоры - это всего лишь разговоры. Что ни к чему они привести не могут. И тем загоняли следствие в тупик. Так, тот же Дорошин признал, не ведая в том большой вины, что обсуждал завещание Ленина, говоря при этом с Лукьяновым, Павловым, Поляковым, Синелобовым «о роли Зиновьева прежде и теперь». Но, признав сам по себе факт подобных бесед, под давлением следствия вынужден был согласиться и с тем, что люди, высказывающиеся в таком «троцкистском» духе, являются «троцкистами» и составляют «троцкистскую группу». Но на том готовность Дорошина идти на поводу у следствия иссякла. Со своей стороны и следователь пока еще ничего не мог предложить Дорошину для хотя бы косвенного подтверждения.

«Вопрос. Какую цель Вы преследовали, участвуя в названной Вами группе троцкистов?

Ответ. Ответить на этот вопрос затрудняюсь.

Вопрос. Какую цель Вы преследовали, распространяя клевету на руководство ВПК(б)?

Ответ. Специальной цели не преследовали».

Весьма возможно, что начавшееся с пустяка «дело» так бы ничем и не кончилось. Вернее, завершилось бы осуждением на небольшие, «не меньше шести месяцев», сроки заключения десятка-другого сознавшихся «клеветников». Закончилось именно так, если бы не одно неосторожное, оказавшееся роковым, высказывание Дорошина. То, что и повлекло за собою изменение хода следствия. Появления, а затем и закрепления обвинения всех, кого привлекли по «кремлевскому делу», в подготовке террористического акта. В подготовке убийства Сталина.

7 февраля, отвечая на откровенно наводящий вопрос следователей Молчанова и Кагана, Дорошин обмолвился: «Секретные данные расшифровывались… Я знал список 17-ти (члены Политбюро партии, руководящие партийно-советские работники) в связи с занимаемой должностью, но неправильная система в использовании этого списка привела к тому, что из секретного он превратился в несекретный. По моим подсчетам этот список расшифрован перед 8 ротами красноармейцев-курсантов кремлевского гарнизона».

На следующий день Молчанов и Каган вновь потребовали от Дорошина рассказать, но более подробно о том, что тот назвал рассекречиванием. «Список 17-ти, - объяснял Дорошин, - включает в себе (так в тексте. - Ю.Ж. ) всех членов Политбюро, кандидатов и отдельных руководителей партийно-советского аппарата… Этот список ведется дежурным по управлению комендатуры Кремля и дежурным помощником коменданта Кремля. Представляет из себя зашифрованную таблицу под номерами, означающими фамилии… По зашифрованному цифрами списку мы (я имею в виду помощников коменданта Кремля и дежурного по управлению Кремля) отмечаем въезд в Кремль указанных в списке лиц, выезд их из Кремля и место пребывания путем сообщений в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Также по этим спискам получает извещение от постов охраны дежурный по управлению Кремля… Список введен по приказанию заместителя коменданта Королева. Хранится он на столе у дежурного по управлению и дежурного коменданта и после суточного дежурства докладывается Королеву».

Только это, относящееся к его повседневным обязанностям, и было сказано за два дня допросов Дорошиным. Больше ничего.

Разумеется, такое признание, даже если его можно было назвать признанием, иными словами - констатацией собственной вины, а не просто рассказом о деталях, подробностях своей службы, следовало оценивать лишь как преступную халатность, не больше. Ведь, в сущности, курсанты «расшифровали» пресловутый «список 17-ти» из-за несовершенства самой системы охраны. Отождествление номера в списке с конкретным лицом из узкого руководства произошло бы неизбежно, рано или поздно. Обязательно было бы сделано, и отнюдь не специально, не нарочно, каждым курсантом, простоявшим на посту месяц-другой. Но можно было, а допрашивавшие Дорошина следователи Молчанов и Каган так и поступили, признать «расшифровку» разглашением государственной тайны. И из такой оценки сделать соответствующий вывод, весьма желательный для СПО, о сознательности, преднамеренности такого поступка. Мало того, дальнейшее сугубо формально-логическое развитие подобного еще лишь предположения приводило весьма далеко. К признанию факта «расшифровки» косвенной уликой существования некоего «заговора», направленного против партийно-советского руководства.

Таким шедшим самим в руки следователей «фактом» НКВД не мог не воспользоваться. И он поспешил поступить именно так, еще не зная наверняка, чем же завершится само следствие. Всего через шесть дней, 14 февраля Политбюро по представлению наркома внутренних дел СССР Г.Г. Ягоды утвердило решение «Об охране Кремля». Документ, кардинальным образом изменивший всю систему обеспечения безопасности и правительственных зданий, и проживавших в Кремле членов руководства страны.

Отныне из ведения комендатуры Кремля полностью исключалась любого рода хозяйственная деятельность, в том числе и незавершенная реконструкция Большого Кремлевского дворца. Превращение двух - Андреевского и Александровского залов в один огромный Свердловский. Предназначавшийся изначально для заседания всесоюзных и всероссийских съездов Советов, проводившихся в Большом театре. Вторым пунктом решения устанавливалась предельно суженная функция комендатуры Кремля, становившейся «организацией, ведающей только охраной Кремля». Одновременно и столь же существенно изменялась и ее прямая подчиненность - её выводили из-под ЦИК и НКО, переподчиняли «народному комиссариату внутренних дел по внутренней охране и народному комиссариату обороны по военной охране». Дабы конкретизировать это новое положение, четвертый пункт решения гласил: «Назначить заместителем коменданта Кремля по внутренней охране тов. Успенского Александра Ивановича», прежде занимавшего пост замначальника управления НКВД по Московской области. Заместителем же коменданта по гарнизону утвердили Королева.

Следующие пункты решения были не менее существенными. Они предусматривали незамедлительный вывод из Кремля многочисленных советских учреждений, ежедневно привлекавших не только значительное количество служащих, но еще и огромный поток различного рода просителей - приемные и канцелярии ЦИК СССР, ВЦИК, центральной избирательной комиссии, а заодно и предназначенные для их обслуживания всевозможные мастерские, столовую. Наконец, последний, десятый пункт решения расширял масштабы этой своеобразной эвакуации. Поручал Ягоде, Енукидзе, Петерсону, Молчанову, Паукеру и М. П. Фриновскому (начальнику главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД) в двухмесячный срок «разработать и представить в ЦК ВКП(б) план реорганизации охраны Кремля», одновременно организовав вывод Школы им. ВЦИК представлявшей собой военный гарнизон, насчитывавшей 8 рот, т. е. полторы тысячи красноармейцев и командиров.

По сути, последний пункт и скрывал подлинную задачу решения. Ведь вывод Школы им. ВЦИК сводил на нет всю дальнейшую роль Петерсона и его нового заместителя Королева, ибо лишал их того самого гарнизона, которым они, военнослужащие, и должны были командовать. Их должности оказывались чисто номинальными, никому больше не нужными. Зато реальное руководство переходило к Успенскому. Не только потому, что он сохранял полномочия по руководству системой внутренней охраны, но и потому, что для ее обеспечения он получал мощное подкрепление - полк специального назначения НКВД, который начали срочно формировать для несения службы только в Кремле. Но поскольку армейский гарнизон Кремля еще сохранялся на ближайшие несколько месяцев, 19 февраля приказом по НКВД для контроля за Школой им. ВЦИК создали особое отделение - орган военной контрразведки. К тому же на правах отдела, да еще в прямом подчинении наркома Ягоды.

Так НКВД сумел возобладать в том незримом постороннему взору противостоянии, которое с не меньшим основанием можно назвать и закулисной борьбой, шедшей между двумя ведомствами еще с Гражданской войны. Начатой Дзержинским и Троцким, продолженной Ягодой и Ворошиловым. Ставшей заметной на короткий срок ещё 17 апреля 1920 г., когда Троцкий, председатель Реввоенсовета республики и наркомвоенмор, сумел добиться смещения с должности коменданта Кремля балтийского матроса П. Д. Малькова, которому сначала протежировал Свердлов, а после его смерти - Енукидзе, нанеся тем самым обиду и секретарю ВЦИК. Настоял на назначении комендантом Петерсона, для всех - «своего» человека: перед тем начальника его знаменитого бронепоезда и личной охраны. Если до 14 февраля 1935 г. отвечали за безопасность Кремля и вместе с тем контролировали там положение Енукидзе и НКО, то теперь единственным хозяином столичной цитадели становился только НКВД. Ведомство, которое мимоходом подчинило себе заодно еще и кремлевскую телефонную станцию, правительственный гараж.

Тем временем избранный Молчановым метод следствия привел к запланированным результатам. Количество арестованных с каждым новым допросом, с каждой новой названной фамилией просто знакомых, не говоря уже о друзьях, росло, как снежный ком. Круг подследственных постоянно ширился, все дальше уходя за стены Кремля. Ещё 8 февраля Дорошин в числе тех, с кем он регулярно общался, назвал своего односельчанина - слушателя 4-го курса Военно-химической академии им. Ворошилова В. И. Козырева. Ну а тот во время допроса уже на следующий день назвал не только однокурсников, но и общего для них знакомого, химика по образованию (незаконченное высшее) М. К. Чернявского - начальника 12-го отделения разведывательного управления штаба РККА. Однако, как и прежде, практически никто из допрашиваемых не каялся ни в каких прегрешениях. Сознавались они во все тех же грехах. Передаче друг другу, чтении и обсуждении «завещания Ленина». В сожалении о том, что недавний глава Коминтерна Зиновьев не только отстранен от руководства партией, но и из-за враждебности к нему Сталина арестован, осужден. Лишь высказывания Чернявского придавали таким беседам несколько иную окраску. Вернувшись летом 1933 г. из служебной командировки в США, Чернявский делился своими впечатлениями. А заодно и заявлял, сравнивая уровни экономики, уровни жизни в США и СССР, о невозможности воплотить в жизнь главный лозунг партии - догнать и перегнать Америку. Иными словами, «порочил» суть и задачи как минувшей, так и начавшейся второй пятилеток.

И все же для дальнейшего хода следствия, его направленности решающими стали не показания Чернявского, а неожиданное, крайне важное для СПО странное признание бывшей сотрудницы правительственной библиотеки - дворянки Мухановой. Её, по единодушному мнению (или, вернее, подозрению) коллег, до ухода еще в конце 1933 г. из правительственной библиотеки любовницу Енукидзе, расспрашивали, главным образом, о том, как она попала осенью 1933 г. в дом отдыха Большого театра. Намеревались, без сомнения, получить новые факты, подтверждающие уже имевшиеся вопиющие данные об аморальном поведении и бытовом разложении Енукидзе. Муханова же по простоте душевной не только откровенно поведала 16 февраля Молчанову, Люшкову и Кагану, как явно незаконно, только благодаря теплым отношениям с Енукидзе приобрела путевку, но и о том, что там на юге, в доме отдыха познакомилась и сблизилась с проводившей там же свой отпуск сотрудницей консульства Великобритании Н. К. Бенксон. О том еще, что почти год более или менее регулярно навещала её в Москве. Вот это-то и позволило Молчанову и его подчиненным завершить построение чисто умозрительной, не подкреплённой ни одним неоспоримым доказательством версии о существовании в Кремле неких «контрреволюционных» групп, связанных не только между собою, но и с заграницей.

Отныне рабочая версия СПО выглядела следующим образом. Первая группа - сотрудники правительственной библиотеки, через Н. А. Розенфельд выходящие на Каменева, через Муханову - на заграницу, через Муханову и Раевскую - на Енукидзе, через Синелобову - на комендатуру Кремля. Вторая группа - комсостав комендатуры Кремля, через Дорошина связанная со слушателями Военно-химической академии и с разведупром штаба РККА. Целенаправленные отныне допросы, проводившиеся во второй половине февраля, позволили столь прочно укрепить эту версию, что она уже не менялась в своей основе на протяжении следующих пяти месяцев вплоть до завершения следствия и составления обвинительного заключения.

Незадолго перед тем НКВД начал информировать о ходе следствия Н. И. Ежова. Ему, избранному 1 февраля 1935 г. секретарем ЦК ВКП(б), уже 11 февраля Политбюро поручило вместе с З. М. Беленьким, заместителем председателя Комиссии советского контроля (КСК) и М.Ф. Шкирятовым, заместителем председателя Комиссии партийного контроля (КПК), «проверить личный состав аппаратов ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР (так в тексте. - Ю.Ж. ), имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа». Только потому Ягода и направил Ежову 12 февраля протоколы допросов Н.А. Розенфельд и ещё одного сотрудника правительственной библиотеки, М.Я. Презента, вместе с сообщением о том, что «дополнительно арестованы» библиотекари А. П. Жажкова и З. И. Давыдова. А 17 февраля Ежов получил, но не от наркома, а от Молчанова «сборник № 1 протоколов допросов по делу Дорошина В. Г., Лукьянова И. П., Синелобова А. И., Мухановой Е. К. и других». Данные материалы неоспоримо свидетельствовали о реальной «засоренности социально-чуждыми элементами» одного из кремлевских учреждений - правительственной библиотеки. О моральном разложении, даже «буржуазном перерождении» Енукидзе. О политической неблагонадежности комсостава комендатуры Кремля. Словом, обо всем том, что требовало срочного вмешательства ЦК, принятия самых решительных мер.

Но именно тогда, к концу февраля, наметился и первый сбой в следствии. Четко обозначилась третья - после необычного, беспрецедентного допроса уборщиц лично Молчановым и Паукером, после ничем внешне не мотивированных арестов Розенфельда и Синелобова - странность «кремлевского дела». Следствие внезапно как бы завершилось. 3 марта Политбюро приняло решение о Енукидзе, опубликованное на следующий день газетами как постановление ЦИК СССР: «В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Енукидзе Авеля Сафроновича на пост председателя Центрального исполнительного комитета ЗСФСР, удовлетворить просьбу тов. Енукидзе Авеля Сафроновича об освобождении его от обязанностей секретаря Центрального исполнительного комитета Союза ССР». Через день, 5 марта, проходившая в Тифлисе вторая сессия ЦИК ЗСФСР освободила Мусабекова от поста председателя Президиума и утвердила вместо него Енукидзе.

Внешне все выглядело предельно благопристойно. Ни форма, ни содержание - с непременным упоминанием личной просьбы - решения Политбюро не позволяли усомниться, что речь идет о передвижении Енукидзе по горизонтали, а не по вертикали власти. Его оставляли на том же уровне законодательной структуры. Просто освобождали от обременительного поста, что вполне могло быть связано с состоянием здоровья либо возрастом - как-никак пятьдесят восемь лет. Назначали на почетный и вместе с тем чисто представительский пост. Давали своеобразную синекуру, позволявшую жить в Тифлисе и Москве - председатель ЦИК ЗСФСР по Конституции был и сопредседателем Президиума ЦИК СССР. Подтверждало именно такой смысл решения еще и то, что Енукидзе оставляли членом конституционной комиссии, образованной 8 февраля на первой сессии ЦИК СССР седьмого созыва. Единственное, что должно было насторожить, но только Авеля Сафроновича, что ни он сам, ни ЦИК ЗСФСР никуда ни с какой просьбой не обращались.

В действительности за решением крылось нечто серьезное, даже опасное для Енукидзе. Ведь далеко не случайно сдача дел преемнику И. А. Акулову, до 3 марта Прокурору СССР, процедура обычно формальная, растянулась на три недели и сопровождалась предъявлением вопросов, более напоминающих обвинения. Только теперь Енукидзе мог осознать до конца, что решение о переводе его в Тифлис - фикция. Что его просто сместили с того поста, который и позволял ему на протяжении пятнадцати лет играть в Кремле одну из важнейших ролей, и не в последнюю очередь благодаря подчиненности ему, хотя и наравне с Ворошиловым, комендатуры Кремля.

Вполне возможно, 3 марта могло появиться и иное решение Политбюро, более резкое по форме, с суровыми «оргвыводами». Не произошло так, скорее всего, по двум причинам. Во-первых, что нельзя полностью исключить, из-за позиции Сталина, с которым Енукидзе связывали давние, более чем дружеские отношения. Говорит же о том весьма веский факт. В октябре 1921 г. Енукидзе, проходя партийную чистку, в числе тех, кто его может рекомендовать, назвал Сталина, Орджоникидзе и Ворошилова. Одновременно, представляя подробнейшую автобиографию, должен был заверить ее. И не кто иной, как Сталин согласился взять на себя такую ответственность. Подписал документ: «Правильность изложенного удостоверяю».

Трудно предположить, что за прошедшие с тех пор годы отношение Сталина к другу и соратнику по революционной борьбе могло без серьезных на то причин резко измениться. Тем более что Енукидзе, занимая пост секретаря сначала ВЦИК, а с декабря 1922 г. - ЦИК СССР, не занимался политикой. Не участвовал ни в одной оппозиции, никогда не выражал своего мнения при определении курса партии. Занимался только своими прямыми обязанностями. Не могла, во-вторых, стать решающей для Сталина и информация о моральном облике Енукидзе. Ведь тот квартировал в Кремле, а потому его личная жизнь проходила у всех на глазах. Наверняка знали об увлечении старого холостяка Енукидзе молодыми красивыми женщинами и Сталин, и другие члены Политбюро.

Между тем, с конца февраля СПО стал стремиться доказать уже не только существование в Кремле контрреволюционной организации, но и подготовку ею террористического акта против Сталина. Подследственных упорно расспрашивали о том, что в той или иной степени могло подтвердить именно такой вариант версии. Более того, пытались связать «заговор» почему-то с одним Каменевым, предназначая ему роль организатора либо вдохновителя попытки устранения Сталина. Да ещё, пока лишь намеком, отмечали и некое весьма опосредованное отношение ко всему тому и Енукидзе.

Следствие преуспело в задуманном. Добилось необходимых показаний, видимо, потому, что выбор Н. А. Розенфельд и Мухановой оказался далеко не случайным. Стал психологически обоснованным после трех недель общения с ними следователей. Скорее всего, именно в них, и только в них, удалось разглядеть потенциальную готовность к жертвенности. Готовность по крайней мере на допросах взять на себя роль экзальтированных фанатичек, готовых идти даже на смерть ради некоей идеи. Стать новыми Шарлоттами Корде, Фанни Каплан, к мысли о чем они пришли то ли самостоятельно, то ли по подсказке, по внушению все тех же Молчанова, Кагана.

Муханова 4 марта рассказывает Молчанову, Люшкову, Кагану: «Розенфельд мне говорила, что на Ленина было покушение, совершенное Каплан, а на Сталина вот никак не организуют. Она сказала, что нужна русская Шарлотта Корде для спасения русского народа… Мои контрреволюционные убеждения приводили меня еще тогда (в 1932 г. - Ю.Ж. ) к мысли о необходимости убить Сталина, и я полностью разделяла террористические намерения Н. А. Розенфельд».

Н. А. Розенфельд 4 марта сообщила начальнику экономического отдела (ЭКО) НКВД Л. Г. Миронову, начальнику 3-го отделения ЭКО Чертоку: по словам ее бывшего мужа, Каменев «говорил о своем тяжелом положении, о том, что все зло в Сталине, который виновен в этом его положении, что Сталин ему мстит, что, пока будет Сталин, положение его останется таким же тяжелым…

Вопрос. К какому выводу в результате бесед Розенфельда с Каменевым пришли Вы и Розенфельд?

Ответ. Мы пришли к выводу о необходимости активной борьбы с руководством ВКП(б) вплоть до террористических актов.

Вопрос. Вы и Розенфельд Н.Б. пришли к этому самостоятельно?

Ответ. Нет, на это в значительной мере повлиял Каменев Л. Б., который, как это мне подтвердил Розенфельд Н. Б., говорил последнему о необходимости устранения Сталина».

Муханова показала 4 марта: Н. А. Розенфельд говорила ей, что «Каменев озлоблен на Сталина и не успокоится, пока не будет играть активной политической роли, что возможно только при условии, если Сталин будет отстранен от руководства», а это «возможно только его уничтожением». Розенфельд «дала мне понять, что террористический акт над Сталиным готовится по прямому поручению Каменева». На вопрос же о том, как конкретно они намеревались совершить убийство, Муханова ответила: надо только «добраться до библиотеки Сталина, а там вопрос будет решен в зависимости от обстановки, в которой мы очутимся». Потому-то, добавила Муханова, Н. А. Розенфельд просила Л. Н. Минервину, секретаря Енукидзе, устроить их обеих в библиотеку Сталина.

Подтверждение именно такой версии получило следствие и в показаниях некоторых иных лиц, привлеченных по «кремлевскому делу». Так, П. И. Гордеева и Т. П. Бураго, сотрудницы (до ареста) правительственной библиотеки, показали, что Н. А. Розенфельд и Муханову интересовало, где находится квартира Сталина. В. А. Барут, работавший в правительственной библиотеке с 1931 по 1932 гг., а затем около года в Оружейной палате (только это и дало следствию основание поначал у утверждать о существовании в этом кремлевском музее отдельной «террористической группы»), отметил: «Розенфельд подчеркивала, что Енукидзе оказывает ей поддержку». Брат же Каменева, до развода в 1922 г. муж Н. А. Розенфельд, 5 марта уточнил: мол, она в 1932 г. «впервые заговорила о необходимости убийства Сталина… С этой целью она обхаживала Енукидзе».

Вскоре в ведении следствия, пока лишь накапливавшего данные, наступил качественный сдвиг. Муханова - несомненно, по прямой подсказке тех, кто вел допрос, - сделала 8 марта решающее для «кремлевского дела» заявление. Неожиданно поведала о том, что она никак не могла и не должна была по элементарным правилам конспирации знать. О чем следовало в «чистосердечном признании» сообщить только Каменеву, ибо ему и отводили роль «руководителя заговора». Агранов (вряд ли замнаркома НКВД случайно вел этот допрос) и Молчанов восприняли как должное то, что Муханова рассказала им. Якобы «организация» состоит из пяти групп: в правительственной библиотеке; в комендатуре Кремля; в Оружейной палате; бывших троцкистов вне Кремля; из художников. Только так следствие смогло систематизировать полученную информацию по довольно своеобразному принципу - профессии, месту работы всех тех, чьи фамилии хотя бы раз были названы кем-либо из допрашиваемых.

Положение несколько осложнилось из-за позиции, занятой во время допросов по «кремлевскому делу» уже отбывавших наказание Зиновьева и Каменева. Последний 20 марта и 11 апреля категорически отрицал все. И то, что показал его брат, и то, в чем «сознались» Н. А. Розенфельд и Муханова. Решительно отводил от себя подобные обвинения. Зиновьев же активно подыгрывал следователям, а заодно и «топил» своего старого соратника, не забывая, где следует остановиться. 19 марта он заявил: «Каменев не был ни капельки менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста… Каменеву принадлежит крылатая формулировка о том, что «марксизм есть теперь то, что угодно Сталину»… Читая «Бюллетени оппозиции», подробно информировал Каменева о содержании этих документов и о моем положительном отношении к отрицательным оценкам, которые давал Троцкий положению в стране и партии… Призыв Троцкого «убрать Сталина» мог быть истолкован как призыв к террору… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н. Б. Розенфельде… могли преломиться у последнего в смысле желания устранить Сталина физически», мы же говорили в смысле «замены его на посту генерального секретаря ЦК ВКП(б)».

Воспользовалось следствие и еще одним показанием. Настоящего троцкиста С. М. Мрачковского, 19 марта охарактеризовавшего оставшихся на свободе единомышленников. После этого появилась возможность спроецировать такую информацию на материалы «кремлевского дела» о Б.Н. Розенфельде - племяннике Каменева, и С. Л. Седове - сыне Троцкого, превратить их в рьяных последователей Троцкого. И заодно образовать из них и их товарищей взамен «группы в Оружейной палате» группу «троцкистской молодежи». Так к концу марта сложился очередной вариант структуры «контрреволюционной организации».

Тем временем продолжал работать с материалами «кремлевского дела» и Ежов, для которого его собственные выводы из данного следствия послужили не только серьезным подспорьем для создания «теоретической» работы «От фракционности к открытой контрреволюции», завершенной в конце 1935 г., но и своеобразным трамплином для внезапного взлета, молниеносно сделанной карьеры, стремительного восхождения по ступеням иерархической лестницы, приведших его во власть. Как председатель комиссии по проверке личного состава ЦИК СССР и ВЦИК, он начал с изучения тех материалов, которые имелись в КПК. А в них обнаружил, что первые «сигналы» о «засоренности» аппарата учреждений Кремля относятся к лету 1933 г. Именно тогда сотрудник секретного отдела ЦК Цыбульник сообщил заведующему секретной части ЦИК СССР В. К. Соколову о наличии среди служащих «антисоветских элементов». О том же донесла и сотрудница правительственной библиотеки Буркова в заявлении от 29 сентября 1933 г.

Оба «сигнала» опирались на один и тот же источник «достоверной информации»: рассказ работавшей в той же библиотеке Журавлевой. Сначала - подруги Мухановой, а после ссоры с нею - «правдолюбицы», поспешившей уведомить начальство обо всем услышанном. Что Муханова из древнего дворянского рода, в 1918 г. якобы сотрудничала с контрразведкой Чехословацкого корпуса, ее отец был белым офицером. Что Бураго - дворянка и «антиобщественница». Что Н. А. Розенфельд - урожденная княжна Бебутова, её бывший муж - брат Каменева, а сын - троцкист.

Явная очевидность этих обвинений как следствия заурядной склоки в женском коллективе и повлияла, скорее всего, на то, что заявлению Журавлевой в свое время не дали хода. Никто не придал ему серьезного значения. Однако теперь, когда появилось «кремлевское дело», Ежов расценил обнаруженные им документы как весомое доказательство давнего существования «контрреволюционной организации». Укрепили же его в таком убеждении те протоколы допросов, которые он стал получать из НКВД. Сначала время от времени, а начиная с 4 марта, после решения Политбюро о Енукидзе, - регулярно, практически каждый день. На их основании Ежов и подготовил черновой вариант того документа, который после редактуры скорее всего лично Сталиным и Молотовым получил необычное название: «Сообщение ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе».