Что можно приготовить из кальмаров: быстро и вкусно

Проект «Конвертик для Бога» появился 10 лет назад. В 2007 году Татьяна Викторовна Краснова, старший преподаватель английского языка на факультете журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, создала в ЖЖ сообщество «Конвертик для Бога» и сделала в нем первую запись. И с тех пор примерно раз в месяц в одном из московских кафе люди собираются, чтобы собрать деньги на лечение ребенка - как правило, с онкологическим заболеванием, проживающего в одной из стран СНГ. Позже к московскому сообществу присоединилось питерское.

“Конвертик для Бога” — не фонд, не НКО, не юридическое лицо. Это сообщество. Впрочем, это не мешает проекту эффективно помогать и спасать детей. В основном, волонтеры помогают детям из стран СНГ. Объяснение этому самое простое: детям из России помогает много фондов. Детям из СНГ — мало фондов.

Татьяна Тульчинская, директор фонда “Здесь и сейчас” встретилась с Татьяной Красновой, чтобы обсудить, как изменились проект и благотворительность за эти годы и на каком языке лучше говорить с молодой аудиторией.

— Когда ты впервые соприкоснулась с темой благотворительности 10 лет назад, какое было ощущение горизонта? И как эта линия горизонта изменилась за прошедшее время?

– Нам тогда, в начале, повезло несказанно. У нас было три человека – Вера Миллионщикова, Ольга Суворова, Галя Чаликова. Каждая из них для меня, как для религиозного фанатика, — святые в своем роде. Святой, как мы помним, не значит безгрешный. Святой – это человек, изменяющий вокруг себя реальность. То есть, возвращающий миру те свойства, которые он потерял в результате наших ошибок. Вокруг них реальность практически раскладывалась на молекулы и составлялась заново. С Галей, которую я знала ближе всех, я это наблюдала неоднократно: как человек входит в жизнь как горячий нож в масло, и эту жизнь категорически меняет.

— Но Галя была тверда в своих убеждениях.

— С одной стороны, да. А с другой стороны, она была готова… я настаиваю на этом слове – офигеть. В смысле, реальность была готова. Потому что реальности такого ни разу не показывали, по крайней мере, в этой стране. У меня, например, был дивный эпизод, когда мне люди в шикарном офисе отдали миллион. Галя была занята и послала меня.

— Мне кажется, у нас у всех в анамнезе есть миллион в чемодане.

— Есть. Это все тоже уже ушло, конечно. Время изменилось. Но тогда я приехала в офис, где все красиво и дорого, и секретари — такие величественные дамы средних лет, и господин меня принял тоже крайне респектабельный, и пиджак на нем по цене крыла от Боинга. Он мне говорит: «Вы Чаликова?» Я говорю: «Не совсем». Он говорит: «Это как?» Я говорю: «Вы знаете, скорее, совсем не Чаликова». Он говорит: «И я вам должен дать миллион?». Я говорю: «В общем, да». «А почему»? Я отвечаю: «А потому что она очень занята, а миллион очень нужен!». Он трезво интересуется: «А как я узнаю, что вы от нее?» «А мы ей позвоним». Он думает и говорит: «А как я узнаю, что мы звоним ей?» Я говорю: «Вы знаете, практически никак». Он говорит: «Очень надо?» Я говорю: «Очень». В итоге я ушла оттуда, неся в дамской сумочке миллион. Вот это и есть деформация реальности

— А как ты думаешь, этот запас возможностей на деформацию реальности до какой степени исчерпан? Или сейчас мы работаем уже над деталями?

— У меня нет ощущения, что исчерпан. Во-первых, не забывай, что мы все смотрим из одного конкретного места, а именно – из Москвы и Питера. В нашей семье, например, практикуется такое выражение: «Давненько не бывал я в России». То есть – давно не выезжал за МКАД хоть на 200-300 километров. Но здесь, на нашем маленьком пятачке, мне кажется, ситуация сильно изменилась, и люди поменялись. Мы же помним историю Крестовых походов: сначала появляется сумасшедший проповедник, который выбегает на площадь и начинает орать: «Ребята, надо брать Гроб Господень!». А потом уж вокруг него собираются военачальники, экономисты, руководители обозов. Нам в этом плане повезло, мы застали пору таких чокнутых проповедников, которые просто приходили, вставали посреди площади и поджигали себя с четырех концов. И на этот огонечек в полном мраке собирались какие-то люди. Так было с Галей, с Верой, с некоторыми еще людьми в ту пору. С отцом Георгием Чистяковым было так….

««Подари жизнь» — это, фактически, альтернативный Минздрав»

— Возникает серьезный вопрос. Любая идея имеет стадии развития. И если сейчас нет чокнутых проповедников, то это не потому, что сплошной декаданс и все плохо, но потому, что сейчас общество этого не требует, а требует чего-то другого. Для того, чтобы сектор благотворительности развивался, был стабильным и постепенно прирастал и жертвователями, и волонтерами, нужно что-то иное. Возникает вопрос – что? Это первый вопрос. А второй вопрос, — на что тогда ориентироваться тем, кто приходит, и нам самим. За что держаться?

— Вот ты говоришь: пора проповедников прошла. С одной стороны, да. С другой, у нас есть, например, детский хоспис. И есть человек – Лида Мониава.

— Мне кажется, что Лида из тех, в кого воплотилась Галя в каком-то смысле.

— Да. Она совсем другой человек, совсем другая личность с абсолютно своим содержанием, но этот тот же самый способ, когда ты выходишь и поджигаешь себя на площади, а вокруг собираются люди. Но тут две, мне кажется, вещи сошлось. Во-первых, все-таки она действительно Галин ученик, совершенно Галин ребенок. А во-вторых, область, в которой она работает, предполагает ту настоящую и глубокую трагедию, о которой пишет Лида. Всякому понятно, что такое хоспис.

Если ты пришел в место, где на воротах написано: «Добро пожаловать, здесь умирают дети», то естественно, что будет надрыв и трагедия. Нет ничего страшнее смерти ребенка. И я не знаю, как еще иначе можно было бы это хосписное дело поднимать.

– Все так. Но тенденция, как ее вижу, — напротив, технологизировать все, что можно именно для того, чтобы уйти от этой истерики. Не всегда это удается, но тем не менее. Появляется много технологий – рекуррентные платежи, например. Или ты слушаешь передачу Голос и посылаешь смску, видя этот момент видишь не умирающего ребенка, а певца на сцене. И, при этом ты помог, ты молодец. Фонды, которые появляются в последние годы, они замечательны, они делают хорошее дело, но они выстраиваются абсолютно технологически.

— А получается ведь интересная история, в итоге. Тот же «Подари жизнь» — это, фактически, альтернативный Минздрав.

– Это, все-таки, штучная история.

— С одной стороны, да. А с другой, как флагман сектора, они задают тон. Фактически, если сейчас там бы не было жесткого, качественного менеджмента, они бы просто не справились с тем объемом работы, который у них есть. А государство очень охотно пользуется плодами их работы. Перед Новым годом, нарезая оливье, послушала я Катю Чистякову на «Эхе Москвы», которая рассказывала о том, что они делают больницу в каком-то большом городе. Человек профессионально рассказывает, что там нужен такой-то менеджмент, такой-то, организация того-то, организация сего-то. Просто выступает альтернативный министр здравоохранения, который рассказывает на фоне катастрофы и полной безуспешности государственного варианта, как создать активный, работающий МИНЗДРАВ…

— Это правда. Но «Подари жизнь» — это все-таки отдельный космос. А я, скорее, говорю о фондах, которые появились в последние пять лет. Теперь все начинается на уровне идеи. Мы начинали делать, и по ходу дела что-то для себя понимали, а теперь сначала стратпланирование, якорный донор, деньги на админ на первый год, подбор менеджеров, причем уже можно найти людей с опытом, потому что кадрами рынок уже более-менее насытился. Только после всего этого потихонечку начинаем работать. С одной стороны, мне это страшно нравится, потому что сразу приличный старт, как правило. Вот «Правмир», например, так «выстрелил». Правда, у них была база в качестве сайта.

– Была. Но тоже все началось не с «Пожар! Пожар! Надо спасти мальчика Петю!», а с идеи. Я была у них на самом-самом стартапе, собралась чудесная большая компания за столом. Я там была самая старшая, а они все молодежь. Ну, их якорный спонсор – тоже человек моего возраста. Прикатили доску, на доске начали записывать идеи – наша миссия, наше видение… С одной стороны, было очень забавно. А, с другой, мне очень понравилось. И то, что они меня с удовольствием послушали на тему того, в какую лужу можно сесть, понравилось тоже. У них чудесный директор, которого я очень люблю и которым горжусь, Мила просто растет на глазах. И поэтому обходит многие эти косяки, которые мы так упоенно «ваяли» в своей юности. Вроде выдачи маме денег на трансплантацию костного мозга, которые мама немедленно тратит на калым для старшего сына в чеченской деревне, потому что когда ребенок умер – это горе, а когда нет калыма – это позор. А позор значительно страшнее, чем горе. Такие истории, которые мы отрабатывали путем столкновения лба с дверью, здесь уже невозможны.

– Это, конечно, хорошо и правильно. У меня есть подозрение, что ощущение недостаточности, потери, связано, с одной стороны, с тем, что мы физически потеряли некоторое количество дорогих для нас людей, а с другой стороны, это какие-то фантомные боли по собственной юности по принципу «раньше и вода была мокрее». Может быть, надо просто перестать ломать над этим голову. Но есть один вопрос, который не дает мне покоя, это вопрос о ценностях и моральных авторитетах. У меня есть ощущение, что в секторе есть проблема отсутствия общих ценностей. Даже когда мы собираем деньги для наших подопечных, мы это делаем немножечко по-разному, у всех разная грань допустимого. Второй момент – это наличие авторитетных людей. Не обязательно должен быть великий гуру, но все-таки часто бывает, что есть люди, чье мнение весомо, и, не то чтобы не оспаривается, но принимается во внимание почти всеми. С моральными авторитетами сейчас в секторе не очень. Мне этого не хватает.

— Не хватает. В любом случае, на нашем поле все очень человекоцентрично. Вот и Господь наш Иисус Христос не сказал ничего нового. То, что не надо убивать людей и надо любить друг друга, — это не новость. Но это было сказано как-то так, что две тысячи лет это звучит. Да простят меня богословы – это обаяние Личности. У меня нет такого ощущения, что из этого сектора можно убрать фактор личности. Причем, речь и о тех, кто помогает, и о тех, кому мы помогаем. Когда-то мы очень много говорили с Галечкой Чаликовой, что настанет момент, когда мы будем собирать не на конкретного Васечку и Петечку, а на проекты. Но у меня лично нет ощущения, что он настал окончательно и бесповоротно. И все же, сейчас, например, стала на своем маленьком уровне, на уровне «Конвертика», делать новые для нас вещи. До этого мы собирались только если умирает конкретный ребенок с темой: «Давайте накидаем кто сколько может?». А в последние годы я уже несколько раз говорила людям, которые Конвертику помогают: «Мне очень нужен такой-то аппарат. Это не помощь конкретному ребенку, но системная помощь какой-нибудь больнице». На том уровне авторитета, который есть у меня, например, я смогла людям объяснить, почему это важно. В принципе, люди более или менее на это готовы, но если я напишу трагическую историю про девочку Машу, которая умирает от рака, отклик будет больше.

– Это, конечно, неистребимо. И это не плохо, это хорошо, что люди реагируют на чью-то беду. Другое дело, что в идеале хочется и того, и другого.

— Хочется. Идея с ежемесячными автоплатежами, например, нам дорога. Мы знаем, что не хватает всегда стабильности. Хочется создать систему какую-то минимальную. Нужна опора, потому что, все равно, что бы ни произошло, все эти десять лет мы путешествуем по болоту: шаг вправо – и по горло, шаг влево – и по пояс. А ставим мы себе все, по всей видимости, одну задачу. Если все будет хорошо, что-то изменится в государстве и в секторе, а мы все станем аниматорами. Вот я была в одной больнице, где мы собирали деньги для ребенка, и фонд, который работает в этой больнице, отчаянно занимается раскрашиванием стен, картинками для детей и созданием для них спектаклей, в то время как там реально не на что капельницы ставить. Я людей понимаю: все очень устали биться с этой адской системой, и людям уже хочется заняться анимацией, развлечением детей, организацией спектаклей и концертов. Тем, чем заняты волонтеры во всем мире.

А насчет темы поколений… Молодые, они, конечно, более рациональны. Но с другой стороны, моя же основная работа – университет. И я смотрю на тех детей, которые сейчас приходят на первый курс, на молодежь такую замечательную. У меня с ними был чудесный диалог недавно. Был текст в учебнике про самые безумные поступки, которые вы совершали в своей жизни. Такой Present Perfect, the craziest thing you have ever done. Они на меня смотрят изумленно. Я говорю: «Что непонятно? Present Perfect непонятно?» Они говорят: «Нет, все понятно с Present Perfect, непонятно, зачем делать безумные вещи». Я говорю: «В каком плане — зачем?» «Ну, зачем?» Я говорю: «Ну, как, а вот первая безумная любовь, страдание». Они моргают: «Татьяна Викторовна, вы что вообще? У вас есть привычка в себя гвозди заколачивать?» Я говорю: «Нет» «А зачем же это нужно – страдать?! В нашем возрасте у вас были безумные страдания?» Я говорю: «Да».

— А как без них?

— Запросто без них. «А зачем, это же больно?» Я говорю: «Хорошо. А глупости какие-нибудь?». «А зачем делать глупости? Мы понимаем, что все люди ошибаются. Но зачем делать глупость, если вы понимаете, что это глупость». Я говорю: «Боже мой, у меня в вашем возрасте был жизненный девиз – «Слабоумие и отвага!». Меня несло, что твой крейсер «Аврору»: непонятно куда, но палишь во все стороны. Нет. Они продуманные, они рациональные.

— Я стараюсь по возможности это явление исследовать, попытаться понять, но не оценивать. Потому что так можно далеко зайти. Но хотелось бы попытаться просчитать, какой следующий этап. Потому что хочется свои усилия прикладывать там, где они действительно будут по делу.

— На самом деле, с «Правмиром» почему я, например, связалась? Потому, что их ценности мне очень понятны. И я пришла к ним с идеей этого «Правмира» еще до его появления и сказала им: «Если вы работаете как религиозный портал, то, что точно не нужно современному миру, так это проповедь: он оглох. На него орут из каждой розетки. Поэтому замолчите, хватит. Единственное, что вы можете сделать для популяризации (пусть это и не очень хорошее слово) христианства, это взять в руки тряпку и пойти что-нибудь отмывать. И после того, как вы какой-то кусок территории отмоете, посадите на нем цветочки, и он станет прекрасный, тогда, когда к вам подойдут и спросят, чего это вы тут ковыряетесь, тогда вы скажете: «Это потому что мы христиане». И мы выработали на этом первом собрании слоган: «Верить – значит действовать». И для меня эта система совершенно понятная, разумная, здесь мы согласны. Для меня не было сложности признать и адаптировать для себя эти идеи. А с какими идеями еще люди стартуют?

«Сектор задает моральный ориентир в обществе»

Татьяна Краснова. Фото из личного архива

— Стартуют с разными идеями. Например, хочется сделать что-то невероятно крутое, что еще никто в благотворительности не делал. Это такая менеджерская задача.

— А есть что-то, что выстрелило таким образом?

– Мне кажется, «Такие дела», например. Они собирают деньги на внешние проекты. Не они первые, но в таком масштабе до них такого еще не было такого, чтобы основные сборы шли не на себя.

– Я вот еще о чем я подумала. Ведь у благотворительного сектора есть еще одна миссия. Помочь конкретному мальчику Пете – это важно и нужно. А для мальчика Пети это значит целую жизнь или наоборот. Но сектор задает моральный ориентир в обществе. И это получилось, это работает. Этот моральный ориентир появился. Усилиями сектора, чем я нещадно горжусь, своим скромным участием в этом большом проекте. То, что в Москве стали подходить к людям, которые упали. То, что перестали показывать пальцем на ребенка с синдромом Дауна на улице, и начали улыбаться. И теперь, когда инвалида на коляске, пусть даже он выглядит не очень шикарно, не пускают в кафе, то по этому поводу вопит не три человека, а поднимается такая буча, что хозяин этого кафе через 15 минут начинает кланяться, извиняться и устраивать социальные ивенты для инвалидов. Появились персонажи, которые выходят на широкую публику и говорят: «Да, у меня ребенок с синдромом Дауна», и общество говорит: «Знаете, у такой-то телезвезды ребенок с синдромом Дауна, и это так круто, что она делает для его и для таких, как он. А у этой актрисы ребенок аутист, и она помогает фонду…»

— То есть меньше стало проповедников, но стало лучше со средней температурой по больнице.

— Я бы сказала, что да. И, на самом деле, очень важно, кто задает температуру по больнице, и общественный вкус и чувство меры, чувство собственного достоинства в этом случае едва ли не важнее тех миллионов, которые собрали или не собрали.

— Мне тоже так кажется.

— В конечном итоге, наша жизнь не слишком длинна и очень конечна. Как говорится, у меня плохая новость: никто не уйдет отсюда живым… Через сто лет никого из живущих ныне на земле не будет. А вот тот мир, который мы оставим своим детям – это действительно важно. Насколько цивилизованным он будет, насколько безопасно будет в этом мире споткнуться и упасть, что случается со всеми рано или поздно – вот это действительно большой вопрос.

— Я вчера получила смс-ку (младшая дочь в первом классе) от папы одноклассника. Он написал: «Татьяна, с новым годом, я хотел вас попросить. Мы были в кафе, сын увидел мальчика лысого – засмеялся. Не знал, что это такое. Может быть, мы можем для детей провести урок благотворительности, рассказать им о том, что такое рак? Он же засмеялся не потому что он плохой, а потому что он не в курсе. Давайте как-нибудь с детьми об этом поговорим».

— То есть мы продолжаем менять действительность, но уже другими методами.

— Вероятно. Я готова согласиться с Леной Грачевой, что, если для того, чтобы человеку помочь, надо свести к нулю его человеческое достоинство, то это не наш путь. Размазанному, конечно, удобнее и легче помочь, но, наверное, не надо этого делать. Потому что, наверное, не любой ценой…

— Потому что это все равно не помощь в конечном итоге.

— В конечном итоге все равно нет. Если мы такие вещи допускаем, то мы приносим вред. Унижать человека ради его же пользы – нельзя.

«Надо разговаривать, вплоть до последнего момента, какие бы ни были конфликты»

— Этические вопросы сейчас это довольно часто обсуждаются, и даже делаются попытки какие-то вещи прописывать и формализовывать. Вот появился этический кодекс фандрайзера. Я принимала участие в его создании, и с тем, что там написано, я готова согласиться, но, естественно, там довольно абстрактные формулировки. По большому счету, это декларация, предполагающая изрядное количество разнообразных трактовок. Хочется более конкретных ориентиров, и запрос на это есть. Но при этом есть глубочайшее сомнение в том, что это в принципе возможно.

— У меня тоже есть глубочайшее сомнение. Мне кажется, единственное, что работает, это компания моральных авторитетов, которая должна, конечно, пополняться. Конечно, должны приходить новые люди, должны быть новые идеи. И если человек начинает делать вещи, которые, по мнению большинства, откровенно делать нельзя, то его надо просто куда-то позвать, налить чашку чая и сказать: «Брат, это косяк». И попытаться объяснить, почему косяк. Действительно выросло новое поколение. Сейчас в благотворительность приходят люди, которые мне годятся в дети. И иногда у нас разные понятия о том, что можно и что нельзя. И иногда мне даже трудно объяснить им, что не так. Но, по всей видимости, надо объяснять. А как это свести до уровня документа, я себе вообще не представляю. Потому что иногда даже просто словами человеческими проще объяснить.

— Но опять же: кто объясняет? Кто-то берет на себя право считать, что он может объяснять.

— Наверное, кто-то один нет. Наверное, для этого и существуют «Все вместе», чтобы люди собрались и подумали. Если у меня звенит звоночек, это можно списать на собрание тараканов в моей голове. Если у пятерых из нас на этом месте звенит звоночек, значит, может быть, мы вызываем того шестого, который вызвал эту реакцию, и говорим ему: «Ты знаешь, у нас тут звенит звоночек». Потому что мы все в одном секторе, все в одной лодке, и давай подумаем, то ли ты делаешь. Хотя, честно говоря, иногда мы знаем, как это не срабатывает.

— Когда мы начинали, 20 лет назад, мы шли вперед. Когда кто-то оказывался рядом, это было счастье, потому что наконец-то есть дружеское плечо. Мы смыкались, и продолжали идти вперед уже вместе. Сейчас мы начинаем друг с другом разговаривать наконец-то, причем разговаривать содержательно. Причем даже все противоречия, которые возникают, это, на самом деле, может быть, не так ужасно, просто мы наконец-то дошли до стадии, когда можем на это обращать внимание. Потому что, когда сражаешься с ураганным лесным пожаром, тут не до выяснений. А сейчас, наверное, уже можно и повыяснять.

— Но единственный путь, который я вижу, не в формализации. По моему ощущению, надо разговаривать, вплоть до последнего момента, какие бы ни были конфликты, какая бы ни была ситуация. Надо бегать вдоль линии фронта с белым флагом. Потому что общество очень поляризировано, оно очень разделено, на самом деле. Мы это все видим каждый день. Случись что-нибудь – и мы попадаем в такое информационное поле, где находиться просто невозможно: тебя разносит. Какие-то конфликты и острые ситуации внутри сектора неизбежны, потому что сектор находится в обществе. Но если нам удастся минимизировать конфликты, договариваться и вести диалог, может быть, мы в очередной раз сможем дать обществу какой-то пример договороспособности. И это будет реально круто. Не менее круто, чем дать пример того, что надо делать нормальные пандусы, помогать человеку с инвалидной коляской.

— Кстати, да. У нас, на самом деле, новый challenge.

– Да. Мы же смогли дать обществу пример, пафосно скажем, милосердия. Объяснить, что милосердие – не удел слабаков и не «поповское слово». Прежде часто говорили: «Не надо меня жалеть!». Надо, надо. Мы все оказываемся иногда в том положении, когда нас надо жалеть. И для меня, на самом деле, большое дело, сделанное сектором, — это что люди стали просить о помощи. Очень редко бывают люди, которые умирают гордо одни. Потому что когда ты решаешь, что ты один, вокруг тебя образуется зона поражения. И редко кто уйдет на дно один: этот лед проламывается, и за тобой летят в эту прорубь окружающие люди. Поэтому то, что люди научились просить и получать помощь – это заслуга сектора. И этот новый challenge, на самом деле, — показать обществу пример договороспособности, тоже очень важен. И ресурс у нас есть. Но тут мы вступаем на такой тонкий лед, потому что мы даже внутри своего сектора пока не имеем однозначного понимания, что допустимо, а что недопустимо. Например, наша любимая тема: допустимо ли обращаться к власти за какой-то помощью?

– Или другая любимая тема про административные расходы фондов.

– Мне кажется, существенное изменение последних лет состоит в том, что мы конкретно в этом месте наконец сходим с героического пути. Наш герой – уже не внезапно появляющийся в оконном проеме Супергерой. Пришло время тех, кто делает не слишком эффектную и не слишком очевидную работу. Сидит за столом переговоров. Ищет оптимальные решения. Договаривается и сверяет позиции.

– Согласна. Хорошо, что мы уже достаточно взрослые, чтобы принять это все спокойно.

— Да, в нашем преклонном возрасте есть свои несомненнейшие плюсы. Их очень много, на самом деле. И очень хорошо, когда приходят молодые люди со своими ценностями. Видимо, надо себя усадить за стол переговоров, и корону надо с себя снимать и класть рядом на стол.

— А может, и под стол.

— Если это твоя корона, то мало шансов, что ее стибрят. А если стибрили, значит, не твоя была. Все очень просто. Нам, наверное, тоже надо освободить свои руки. Что греха таить, иногда мы эту корону держим двумя руками, и кроме держания короны на башке, вроде как, уже ничего не получается сделать. Руки-то заняты.

— Готова подписаться.

– Кстати, молодежи, может быть, тоже имеет смысл не приходить к нам с идеей того, что мы – дремучая древность и пользуемся голубиной почтой, и нам надо рассказать, как жить.

«Нужно идти из Москвы и Питера дальше в провинцию, в Россию»

— А есть, кстати, разница в аудитории? Ты же начинала писать в ЖЖ, а потом перешла на фэйсбук. Есть какая-то в этом рубежность?

— Живой журнал как ресурс был про проповедь. А фэйсбук и современные вещи скорее про действия. В ЖЖ были огромные тексты, человек приходил и излагал свои концепции, свое видение мира, свои ощущения от реальность. И нам тоже пришлось переучиваться, потому что мы (что греха таить) любим постоять, замотавшись белой простыней, красиво выставив ножку и рассказывая о том, как надо жить – под громкий хохот более молодой аудитории. Может быть, нам надо ножку обратно приставить. Может, аудитории немножко меньше ржать. И для нас всех это хороший challenge, потому что у нас все еще есть вариант достойно выбраться из этой ситуации, а не начать считать друг друга – они нас маразматиками, а мы их – техническими гиками. В принципе, все люди. И в конечном итоге если каждого из нас стукнуть молотком по пальцу, то эффект будет одинаковый. А жизнь в этом смысле как раз мастер – стукнуть молотком и посмотреть, какие мы одинаковые. Договариваться нужно, потому что что если мы не начнем этого делать, то… Я не скажу, что будет гражданская война. Я в этом смысле, извиняюсь, пессимист. Не будет никакой войны, потому что если мы не начнем договариваться, то нас просто сотрут с доски, как ненужное, написанное когда-то слово. А стерев нас с доски, общество много потеряет.

— В принципе, ничего супер ужасного не происходит. Надо просто подкрутить немножко окуляр, потому что смотрели на одно, сейчас надо посмотреть на другое. И продолжаем делать общее дело. И количество людей, которые так или иначе вовлечено в наши ряды, только прибывает. И это хорошая новость.

— Это очень хорошо. Более того, это единственный способ жить дальше. Ресурс той группы людей, которые и так помогают и кому-то жертвуют, в принципе, исчерпан. Значит, нужно идти из Москвы и Питера дальше в провинцию, в Россию.

Многие из нас устали, у многих есть искушение сказать, как Борис Николаевич: «Я устал, я ухожу», но пока мы не имеем права так себя разбазарить, у нас есть определенный долг перед обществом.

Д авай посмотрим, неужели 10 лет тому назад можно было подумать, что будет сделано то, что, в итоге, сделано сейчас? Что можно будет создать из ничего Центр Димы Рогачева, Первый московский хоспис?

Не все даже существовало в статусе мечты, потому что это казалось настолько невозможным.

–Когда пришел отец Георгий Чистяков в РДКБ, он же только отпевал. А сейчас нет 90% смертности, которая была тогда, сейчас есть люди, которые вылечились, и дай им бог здоровья, это же сделано, это есть. Поэтому относительно амбиций… Не надо обрезать своим мечтам крылья.

Для меня существенно важно, что мы ухитрились показать обществу пример практического, ежедневного милосердия и возможность милосердия. Для меня лично крайне важно, что сектору удалось доказать окружающим, что вовсе не обязательно быть матерью Терезой, положить свою жизнь, разуться и пойти по снегу по колено в крови и прочее. А что можно, ведя свою нормальную жизнь, при этом делать какие-то вещи, которые реально меняют окружающий мир. Может, нам удастся выполнить еще одну невероятно сложную задачу – показать обществу возможность примирения и договора.

Я начну с того, что гимназист Коля употребил неверное слово.

Георг Йохан Рау, немецкий ефрейтор, родившийся 17 января 1922 года в многодетной семье, и погибший в лагере для военнопленных в Бекетовке 17 марта 1943 – не был НЕВИННОЙ жертвой. Он пришел на чужую землю с оружием в руках, и это против него под Сталинградом воевал мой дед.

Коля ошибся в выборе слова.

Но боюсь, что лавина ненависти, обрушившаяся на голову мальчика спровоцирована не только этим неверным словом…

Я боюсь, что Коля покусился на наше священное право ненавидеть, не прощать, и НЕ быть милосердными к врагу.

Он сделал что-то очень противное нашему сегодняшнему миропониманию, вытащив на свет Божий не «фрица» и «фашиста», а такого же мальчишку 20 лет, попавшего в страшные жернова войны, обученного убивать в том возрасте, когда сама жизнь учит только любви и радости – и безвестно сгинувшего в лагерном бараке, вдали от мамы и родного дома.

Вы правы. Георг должен был не ходить на войну. Должен был отказаться.

Георг виноват сам…

Я расскажу вам две истории.

Первая – история моей мамы, пережившей в раннем детстве голод и бомбежки. В 1945 году ей было 8 лет. Когда-то я уже писала о том, как ее, пятилетнюю, вместе с моей молодой тогда бабушкой гонял по полю немец на самолете, поливая насмерть перепуганных бабу с ребенком пулеметными очередями. Мама хорошо помнила, как доставали из-под обломков соседнего дома тела подружки и ее маленького братишки. Как пережидали налеты в метро.

Как ели суп из лебеды, и как от голода болел живот.

И как потом, в 44-ом, по Москве гнали пленных немцев. И как бабка моя сунула ей кусок хлеба и велела отдать пленному.

И мама отдала.

– Мне было их жалко, – сказала моя мама.

Вторая история – о том же самом, но это цитата из самой страшной книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо».

Это рассказ военного врача.

Закройте глаза, перед тем, как прочесть. Не пожалейте себя. Представьте ее опыт. На короткую минуту вообразите, что она видела, и что пережила.

Вот цитата:

«Да, ненависть, обида – все смешалось. Но вот случай со мной был. Наш эшелон остановился. Не помню, что там было – то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варят кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, говорят:
– Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! – и что-то такое, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им…
Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу.

И тот солдат, который нас недавно осуждал, говорит одному немцу:
– Что – жрать захотел?
А тот стоит и ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:
– Ладно, отрежь ему.
Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят – видят, что каша варится.
– Ну, ладно, – говорит один солдат, – дай им каши.
– Да она еще не готова.

Вы слышали?
И немцы, как будто тоже знают язык, стоят. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки.
Вот душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом»…

Я не буду цитировать тех, кто не видел, но готов растерзать мальчика, которому хватило мудрости и доброты, чтобы ненавидеть не немца, а ВОЙНУ…

Думаю, вы легко найдете их проклятия в любых комментариях Колиного выступления.

Видимо, эти люди пережили что-то более горькое, чем дети тех страшных лет. Что-то более ужасное, чем то, что видели врачи полевого госпиталя и солдаты с передовой. Что-то такое, что дотла выжгло в них жалость и милосердие. Что-то такое случилось в их головах, что позволяет им писать залихватское «41-45, можем повторить» на бамперах своих немецких и японских машин, наряжать младенцев в солдатскую форму и прилаживать картонное дуло к детской коляске – так, чтобы дитя в ней было похоже на танкиста, готового сгореть заживо…

Что-то отменило, мне кажется, в их душах саму Победу, ради которой отдали жизни их деды и прадеды.

Слава Богу, у нас есть не только они. Есть и такие, как мальчик Коля из Нового Уренгоя. Может быть, именно его поколение сможет похоронить проклятую войну, и привести нас в ту самую «Эру Милосердия».

Помогай им Бог. Мы пока усердно сопротивляемся.

Гуляя поутру мимо радиоприемника, услыхала я которая для меня и моих коллег новостью, в общем, не является.

Слухи о создании какого-то межпланетного агентства по приему ЕГЭ силами некорумпированных марсиан с холодными головами и чистыми руками ходят давно.

Чувство я по поводу этой новости испытала неприятное.
«Вот бы, – подумала я, – уволиться из МГУ, устроиться в это агентство, а через годик купить домик а Испании»…

Сие, конечно, есть одно только пустое мечтание, штат в том агентстве, думаю я, укомплектован.

А вот хотите, я расскажу вам КАК НАДО?

А вы почитаете, посмеетесь…

Значит, во-первых: ЕГЭ немедленно отменить, потому что это никуда не годная система, так как она:

1. Превратила тестирование из системы контроля знаний в ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ обучения в старших классах школы, что сказалось ПЛОХО, и спорить тут не о чем.

2. Спустила коррупцию с ВУЗовского уровня на школьный, и сделала оную коррупцию ТОТАЛЬНОЙ, что очевидно, кажется, даже Фурсенке.

Во-вторых, экзамены отменить.

Я приемные имею в виду.
Выпускные пусть устраивают, если хотят, но они НИЧЕГО не должны решать.

Решающее значение должны иметь records (проще сказать – копии из школьного журнала успеваемости) по выбранным предметам за три, к примеру, последних школьных года.

Привожу пример: хочет, положим, девочка Нюра поступить в медицинский институт.
И хорошо для этого учится. Не к ЕГЭ тренируется, а учится. Знания получает.

При этом преподаватель черчения не может ей «средний балл аттестата» испортить (как мне в детстве), потому что медицинский институт у нее запросит ее records по химии, биологии и математике, а по черчению – не запросит.
И мединституту будет заведомо понятно, что девочка не купила экзамен, не наняла вместо себя нищего академика ЕГЭ писать, а три последних года за все промежуточные контрольные имела пятерочки, и в журнале у нее троек нет, и вообще она хорошая девочка. Мотивированная.

В ВУЗ надо записывать БЕСПЛАТНО и ВСЕХ, кто принес более или менее пристойные records из школы.

Никаких общежитий.
Сами как хотят, так и устраиваются.

Никакого «мы в школе этого не проходили».

Никаких «а я не нашел эту книжку».

Никакого «у меня нет ноутбука и Интернета, я не смог».

Проще говоря, грудное вскармливание прекращено полностью, сиська зачехлена.

На первый семестр должны выходить преподаватели-звери.
Эдакий академический ОМОН, который должен за этот семестр самыми строгими АКАДЕМИЧЕСКИМИ методами и самыми жесткими АКАДЕМИЧЕСКИМИ нагрузками определить, кто способен пахать так, что аж заслуживает бесплатной общаги и достойных грантов на обучение, кто заслуживает того, чтобы просто остаться, и барахтаться как может; кто – того, чтобы остаться за очень приличную плату, а кто – с треском вылететь вон.

Это я вам говорю как кормилица со стажем, которой студент Козяфкин (образ собирательный) всю, простите, сиську так оттоптал, что аж сил моих нет.

И вот тогда мы будем учить умных, мотивированных и работоспособных людей, которые нас потом смогут качественно лечить, учить, обучать и воспитывать.

А вот пока мы будем всю вот эту вот бессмысленную канитель реформировать, и к каждому выпускнику приставлять по три солдата с ружьем, то ничего, окромя распила бабла, из этого не выйдет.

Вот так вот.

А напоследок я скажу вам, что вызовет в этом тексте самую бурную реакцию: идея не давать поначалу бесплатную общагу.

Нам, вероятно, как-то комфортнее, если нам давать бесплатное, и тщательно контролировать, как мы им пользуемся.

Если бы Татьяна Викторовна Краснова – преподаватель МГУ и основатель большого благотворительного движения «Конвертик для Бога » – была бы православной, а не чадом католической церкви, мне было бы не так стыдно слушать ее, осознавая, как ничтожно мало делаешь ты сам…

По нескольку раз в месяц она садится на полдня в кафе , и со всей Москвы приезжают люди – православные и атеисты, католики и верующие «в душе», профессора и менеджеры… За чаем они набирают астрономические по меркам обескураженных родителей суммы: на операции все новым и новым детям. Вот и мы с Татьяной Викторовной сели в одном из московских кафе, чтобы поговорить о помощи и о Христе. О том, какими нас, православных, видят католики. О Евангелии и проповеди. О болезни и страдании…

- Татьяна, почему и как к вам присоединяются люди?

Это хороший вопрос.

Моя главная идея очень проста: все люди разные. Есть прекрасные жертвенные натуры, которые могут положить себя на алтарь служения ближнему, вот как мать Тереза - надела белый платочек с синей полосочкой, оставила за спиной свою обычную жизнь, и пошла по колено в крови спасать страждущих. Не всем такое дано. А большая часть людей – не святые, а нормальные, порядочные, хорошие люди. Они не черствые негодяи, им просто боязно. Они думают, что, раз взявшись кому-то помочь, они навсегда будут связаны по рукам и ногам нерушимым обетом.

- То есть люди думают, что благотворительность – это связать себя навсегда по рукам и ногам…

Именно. Далеко не все готовы бросить свои дела, работу, семьи, и впрячься в тяжелое и трудное дело. Даже верующим, церковным людям это непросто. И ваша Церковь, и моя, учат нас, как надо жить правильно.

Молиться – очень важно. Поститься – очень важно. Причащаться – жизненно важно. Но если ты молишься, постишься, причащаешься, а у тебя за стеной заживо гниет старуха-соседка, которой некому воды подать – делают ли тебя твои молитвенные подвиги христианином? Мой ответ – нет. Не делают.

Но значит ли это, что каждый человек должен жертвенно служить ближнему? Наверное, в идеале так и должно быть. Но мне, например, это не по силам.

Знаете, много лет назад я была волонтером в детском доме для детей с задержками в развитии. Проще говоря, в детском сумасшедшем доме для сирот. Одна наша подопечная девочка часто попадала на лечение в Первую Градскую больницу. В ту пору там начинал свое служение отец Аркадий Шатов, теперь – епископ Пантелеймон. До сих пор я вспоминаю его девочек-медсестричек. Это было настоящее послушание. Каждый шаг по благословениию. Дисциплина. Правила. Настоящий монашеский орден. Я тогда думала, да и сейчас думаю: нет, не мое, я бы ТАК не смогла.

Так что же, это повод ничего не делать вообще? Опустить руки, и признать поражение? Да ни за что!

Почти четыре года назад мы начали свой «Конвертик для Бога» с очень малого: купили инвалидную коляску для умиравшей в далеком Петрозаводске девушки, больной туберкулезом. С ее доктором я познакомилась в интернете, в Живом Журнале, и дружу до сих пор. Доктор Белозерова рассказала про свою пациентку, я написала о ней в своем журнале, десять-двенадцать человек пришли в одно из московских кафе, принесли кто сколько смог денег, и – о чудо – набралась нужная сумма.

А главное – мы сделали неожиданное открытие: мы нравимся друг другу, нам хорошо и весело вместе, и каждый из нас способен иногда совершенно безболезненно отказать себе в пирожном, новой кофточке, и прочей чепухе, и принести деньги тому, кто без них реально, по-настоящему умирает. С тех пор мы собираемся вот так раз в месяц. Нас стало очень много, мы и правда собираем немалые деньги, и нам по-прежнему весело и хорошо друг с другом.

- То есть ваша идея – сделать хотя бы совсем немного?

Вы меня очень правильно поняли. Знаете, люди часто благодарят меня за то, что я им рассказала, как именно можно помочь – легко и просто, не жертвуя собой, но делая при этом хорошее и важное дело.

Не всякому по силам самому прийти в больницу.

Когда вам навстречу в стерильный коридор выходит эдакий четырехлетний клоп в здоровенной маске на физиономии, без которой ему дышать нельзя, вы даете ему игрушку, а он ее не может удержать, роняет от бессилия – это тяжко. Это не всякому по нервам, да и не всякому нужно. А быть приличным человеком нужно всякому.

- А вам самой-то зачем?

Непосредственно меня на это дело послал покойный отец Георгий Чистяков, человек, которого я считаю столпом утверждения в вере.

Прочитав один раз Евангелие, трудно жить по-другому. Сам отец Георгий пришел в больницу именно поэтому, многие из нас пришли за ним следом.

- А атеисты среди вас есть?

Много атеистов. Причем, атеистов отборных – людей, которые с Богом поругались.

Я очень люблю атеистов, которые с Богом поругались.

- Почему?!

Вы не можете поругаться с Тем, в Кого не верите. Когда вы находитесь с Ним в состоянии войны, это значит, что вы не только признаете Его существование, но вы еще и претензии к Нему предъявляете. Вы живете с Богом в постоянной полемике. «О законе Его рассуждаете день и ночь». Не всякий верующий может похвастаться.

- Было такое, что ваши подопечные учили вас чему-то?

У меня в этой машинке (включает айпэд – прим. авт.) всегда с собой фотография мальчика, которого мы потеряли. Он немного не дожил до пяти лет. Звали его Денис. Это человек, который для меня, например, сделал ну очень многое. Когда он был еще более или менее ничего, но уже было понятно, что все будет плохо, мы с ним гуляли. И я везла его на коляске по больничной территории. А он сидел, сам уже идти не мог. Мы с ним разговаривали «за жизнь». И вот человек четырех лет меня спрашивает: «Скажи мне, я жив или умер?»

Я, оторопев, отвечаю: «Конечно, ты жив. Видишь, мы с тобой гуляем, я тебя катаю на коляске!»

На что он мне говорит: «Ты же понимаешь, что разницы нет, жив я или умер. Ты же понимаешь, что люди совсем не умирают. Вот я когда умру, я буду жить на облаке. Ты придешь ко мне играть на облако?»

Что мне было на это сказать? Подумала, и говорю: «Я не уверена, что меня пустят играть к тебе на облако. Ты-то точно будешь там играть, а за себя я не уверена, не могу тебе обещать!»

На что он мне сказал: «Глупости какие, я попрошу – и тебя пустят!»

В ответ на это мне осталось сказать: «Если ты попросишь, меня пустят стопудово!»

С тех пор так и живу с этим обещанием.

Когда он умирал в больнице в Гамбурге, каждое утро он просил маму открывать окно и кормить птиц. Говорил, что собирается к птицам. И если мама не будет их кормить, то его Там клюнут. Райские птицы его клюнут, если мама не будет их кормить, понимаете?

А вы говорите: зачем? Хотя бы ради него.

Но моя мотивация – дело частное. Повторю еще раз: для того, чтобы помочь тому, кто попал в беду, не обязательно быть человеком «воцерковленным», как сейчас принято говорить. Достаточно быть просто нормальным человеком.

Но если уж вы – верующие, церковные люди…

Уже не первый месяц мои знакомые девочки-волонтеры, которые опекают дома престарелых, ищут санитарку в одно из таких учреждений. Расположен этот интернат в большом поселке на самом краю Московской области. Есть в поселке большой и небедный православный храм. Приход есть. А найти человека, который на два часа после работы приходил бы в интернат переворачивать лежачих стариков и менять им памперсы – нету, хоть убей.

Мы не волонтера ищем, мы готовы зарплату ему платить!

- Вы ищете человека на оплачиваемую работу?

Да, больше того, средняя зарплата в этом поселке три тысячи рублей. Мы готовы платить шесть. Нет! Никто не хочет возиться. Лучше за рупь лежать, чем за три бежать. К сожалению, вот такая психология. Но не психология страшна. То плохо, что и среди прихожан этого храма ни одного желающего не нашлось… То есть, христиане, вроде, есть, а памперсы старикам поменять некому. Загадка.

- Думаете, это не изменить?

Почему же, психологию надо ломать. Ласково, аккуратно, но ломать. Приучать людей помогать друг другу. Хоть понемногу, хоть по чуть-чуть. А там, глядишь, втянутся люди. Многим просто надо дать возможность выбора. Показать, что именно можно сделать.

- То есть люди должны знать, каких делах можно принять участие?

Да. И мне кажется, что церковная молодежь, даже дети в приходской школе должны в этом участвовать. В любой епархии, например, есть дом престарелых, а в нем – старики, брошенные своими детьми. И в каждой епархии есть дети, брошенные своими взрослыми. Сделайте малое – придите и к тем, и к другим. Познакомьте их. Станьте для них связующим звеном. Это будет огромным уроком и для детей, и для взрослых.

– Но тяжело это для ребенка…

Тяжело?! А это ничего, что ребенка каждое воскресенье водят в храм смотреть на Человека, прибитого гвоздями к кресту? Или он думает, что это «понарошку»? Если так, то нужно поскорее объяснить ему, что это «взаправду», или уж вовсе перестать его туда водить. Христианство – вообще довольно болезненная вещь..

Если вам жалко показывать дитятку чужие страдания, пусть сидит дома, смотрит мультики про Тома и Джерри, где коту непрерывно то зубы выбивают, то хвост отрывают. В шутку.

А если уж совсем серьезно – многое зависит от того, что ребенок видит в детстве. Учится ли он, например, деятельному состраданию. От этого несложного навыка ведь и ваша жизнь зависит. Может быть, если сегодня вы научите его, превозмогая неприятные ощущения, помогать сирому и больному, он и вас на старости лет не сдаст в приют, и жизнь проживет хорошую и достойную, себе и людям на радость..

Может быть, дело в том, у нас вообще не развито волонтерство? Вот в Америке есть очень четкая система волонтерства и есть очень ясный подход: если ты согласился, то ты этим занимаешься. И не важно, платят тебе деньги или нет.

В Европе и Америке благотворительность – явление повсеместное и общепринятое. Люди автоматически, не задумываясь, посылают десять долларов в месяц в тот фонд, в который десять долларов давал их прадедушка, а потом дедушка, потом папа, потом они сами, потом их дети будут давать. Они приучены к тому, что это хорошо и правильно. У нас такой традиции, к сожалению, нет.

За всеми нами есть один грех: мы очень много проповедуем, а проповедовать не надо. Надо выйти за ограду своего храма, и пойти менять памперсы старикам в интернате. Пусть, глядя на вас, люди удивятся: «А что это он такой особенный? С чего это ему больше всех надо? Почему это он не сидит с нами, не пьет пиво, а возится с чужими детьми и старухами?» Вот тогда, а не раньше, пусть и произнесет он свою очень краткую проповедь. Скажет: «Я это делаю потому, что я – христианин. Мне мой Бог так велел!»

Мне кажется, это будет очень действенная проповедь.

А у нас пока за христиан выдают себя люди, которые только и делают, что всех стращают и поучают. Как стоять, когда поклоны класть, кому с кем жить, кому что есть, кому что пить. Все грешников классифицируют, да карами Небесными стращают.

Да успеете вы это рассказать, коли уж так хочется! Но сначала пусть все удивятся, какой вы клевый: ни с того ни с сего чужим людям помогаете, и к своим добры, и со всеми ласковы.

Обычно говорят: не надо на себя брать крестов не по силам. Если ты сам, своей волей, начинаешь в чем-то участвовать, то начнутся всякие искушения, проблемы…

Наверное, нельзя нести чужой крест. Тут главное – вовремя понять, какой крест еще твой, а какой – уже чужой.

Рассказывают, что во время второй мировой войны в одной немецкой деревеньке жили люди, у которых за пригорочком все время что-то дымило, а они считали, что их это не касается. А дымил там Бухенвальд. Как бы всем нам случайно не оказаться в той безмятежной деревеньке за пригорком. А то потом тяжко будет грехи замаливать…

И главное, вот ведь какая штука: мы живем в мире, где все очень тесно взаимосвязано.

Нам всем часто один и тот же вопрос задают: почему умирают дети? Да еще так страшно умирают. Где же ваш Бог?

- Вы нашли ответ?

Мой ответ совершенно очевиден. Я очень обрадовалась, когда прочитала его же у отца Георгия Чистякова . Я твердо знаю, где Бог в этот момент, когда страдает и умирает ребенок.

Он здесь. Лежит передо мною, под капельницей, на больничной койке, доведенный моими персональными грехами вот до этого состояния. Он здесь. С тем, кому плохо. А вот где я в этот момент…

К нам когда-то приходил в больницу один чиновник из провинции навещать ребенка из своего родного города. Он походил по отделению, посмотрел на наших деток и под глубоким впечатлением выбежал в коридор со словами: «Как же так, как же так?! Кто же виноват?!» Есть ответ на вопрос «кто виноват». Ты и виноват. Мы все настолько криво и неаккуратно живем, что совершенно неудивительно, что слабые звенья в нашей цепи рассыпаются в труху. А дети и есть эти самые «слабые звенья».

У меня был момент, когда меня попросили недолго побыть в боксе с шестимесячной девочкой. У нее был страшный стоматит, она не могла есть, не могла спать, ей капали тяжелую «химию». Она лежала у меня на руках, даже не плакала – сил не было, она мяукала как котенок.

Я ее качала, и думала только одно: прости, Господи.

Это не Бог наказал, и нечего на Него сваливать. Это мы довели… Мы живем так, что вот такое происходит с нашим миром и нашими детьми.

Это еще одна причина, почему, например, я занимаюсь организацией помощи. Я пытаюсь хотя бы частично испрямить то, что я сама искривила.

- А вам знаком синдром выгорания?

Выгорание – это что? Это отчаяние, или что? По-христиански мне скажите. Грех уныния? Уныние бывает, надо бороться.

Усталость бывает.

Но знаете, надо уметь сравнивать свое положение с положением того, кому ты помогаешь. По сравнению с ним у тебя-то уж точно все хорошо…

Но сейчас я гораздо меньше хожу в больницы. Не потому что у меня настало выгорание, дело в том, что большому количеству детей, которые там лежат, я гожусь не то что в мамы, а иногда и в бабушки. Им со мной уже не очень интересно. Ну, сами посудите, я куклу Братц от куклы Барби уже не отличу. А это, оказывается, существенное различие. Братц – это еще круто, а Барби – уже нет. Ну, о чем со мной разговаривать? В больницу ходят молодые девчонки.

А я нашла свою нишу.

Вы многим помогаете, делаете большую работу, но в целом ведь это ведь бесперспективно, по-хорошему надо менять всю систему…

Перспектива – дело непредсказуемое. Помните, ходил как-то Один по Иудее и вокруг Него ходило еще несколько человек, и кто мог тогда сказать, есть ли в этом есть перспектива?

Все когда-то началось с двенадцати человек. И до сих пор живет Церковь, и врата ада ее не одолеют. В этом смысле, как и во всех других, Христос дает нам надежду, а Евангелие – ответы на все вопросы.

Мне жаль, что во многих храмах и многих семьях Евангелие сегодня убрано на дальнюю полочку, а на видном месте стоят всякие «Беседы с духовным отцом о вреде потребления пончиков». И смешно, и грустно.

Евангелие ставит в центр всей жизни Бога и человека. Если это помнить – не придется впадать в уныние.

Надо оставаться человеком самому, и искать людей вокруг себя. Неважно, православные они, католики, протестанты, или вообще атеисты. Кто знает, как и каким путем человеку суждено прийти к Богу.

Мои верующие друзья молились и за православную Марусю, и за мусульманина Башата. Мы верим, что ТАМ разберутся.

- Подводя итог, как на приходе православном должна идеальным образом выглядеть социальная деятельность?

Мне кажется, эта деятельность должна поскорее выйти за ворота храма, навстречу людям.

Было бы очень здорово, если бы приходы были организованы по территориальному признаку. Если бы люди жили вокруг того храма, куда они ходят. Тогда любой священник и любой церковный староста знал бы, кто из мальчишек в соседнем доме состоит на учете в милиции, к какой старушке в соседней больнице никто не приходит, какому старичку самому никак не дойти до магазина.

И тогда, в конце службы, священник сказал бы: «Братья и сестры, у нас в доме номер два, в квартире номер три лежит больной человек. Кто ему сегодня может хлеба принести? Никто не может? Тогда я сам принесу!»

И нашлись бы люди. Уверяю вас. И хлеба принесли бы, и в дом престарелых сходили бы. За своим батюшкой следом.

Я знаю одного чудесного католического священника-итальянца. Его послали служить в степной городок в одной из стран нашего «ближнего зарубежья».

Климат тяжелый. Люди живут трудно. Молодежь – не самая ангельская. Он приехал, огляделся- и сделал выводы.

И, для начала, стал играть с мальчишками в футбол. Он с ними о Христе стал разговаривать после того, как они научили его бить пенальти. Когда они увидели, что с ним можно разговаривать как со «своим», что он не читает им мораль, не пугает их небесными карами, что такой же, как они, только немножко другой. Потому что у него в душе живет Кто-то очень важный. И этим он немножко от них отличается. У них этот Кто-то пока еще не живет, а у него уже живет. А так он такой же, как они.

Мне кажется, надо перестать пугать людей.

Я недавно попала на детскую мессу в церковь святого Людовика, в Москве. Меня поразил священник, который читал детям проповедь. Он неважно говорил по-русски, но очень старался.

Все мы грешим, – начал он, – Вы грешите меньше, чем я. Я грешу больше, но все мы это делаем. Хорошо ли мы делаем, когда грешим?

Плохо! – хором ответили дети.

А что сделает Иисус, если мы согрешим?

Тут я втянула голову в плечи, приготовившись услышать про страшное наказание за грехи.

Иисус огорчится, Он будет горевать, – хором сказали дети.

После той мессы я шла домой, иногда поднимая к небу глаза, и повторяла про себя:

Ты только не горюй, Господи, я очень постараюсь жить по-человечески!

Может быть, нам перестать пугать друг друга карами за грехи, а попытаться не огорчать Господа нашего?

И пойти во внешний мир, для начала, не с проповедями, а с пряниками и зефиром для старушек в интернате для престарелых, с футбольным мячом для дворовых мальчишек, с тряпкой и стиральным порошком, чтобы прибраться в доме у больного соседа.

У Православной Церкви в этом отношении есть громадные возможности.

Есть в России тысячи небольших городов, где пока нет волонтерских организаций. Но уже нет ни одного города, где не было бы Православного храма. Теоретически это должно означать, что в этих городах и селах с каждым днем должно становиться все меньше людей, оставшихся наедине с горем и болезнями.

У меня простая философия маленького человека. Я обрабатываю свой участок земли размером с носовой платок. Пытаюсь расчистить его от сорняков и грязи, и вырастить на нем, образно выражаясь, крошечный садик. И призываю всех, у кого есть минимальные силы, стать со мной рядом. Я верю, что таким образом рано или поздно мы накроем этими «платками» всю нашу державу.

По-моему, это и будет негромкая, но очень внятная Христианская Миссия.

Скольких детей спас «Конвертик для Бога», скольких родителей поддержали, когда никто – ни государство, ни благотворители не помогли – основатели движения, кажется не считают. Они мыслят не цифрами отчетов, а тем, как там поживают Мохира, Иришка, Башат, и сколько времени назад на небо ушла Полина… За несколько лет они сделали невозможное. Заметили ли они, что нашли рычаг, нажав на который, можно перевернуть мир?

В это кафе Татьяна Краснова приходит раз в месяц. Она садится за длинный стол и ждет. Ждет, когда придут те, кто готов положить денег в «КОНВЕРТИК ДЛЯ БОГА ». Татьяна никогда не знает, кто доберется. А пока никого нет, она размышляет о вечности, что нисколько не мешает ей сочинять послание к главам государств СНГ, напоминающее о заболевших детях.

Я пришла на «собрание» чуть пораньше. Хотелось посмотреть, как происходит встреча людей, готовых добровольно расстаться с деньгами, отдавая их на лечение чужих, незнакомых детей. Еще больше меня интересовала Татьяна Краснова. Вернее, Татьяна Викторовна, так ее – старшего преподавателя МГУ им. М.В.Ломоносова – называет большинство знакомых.

Первым делом отмечаю необыкновенной красоты украшения восточного плетения – такие обычно свидетельствуют о хорошем вкусе и стильности женщины. Одета Татьяна Викторовна в нечто, не стесняющее ее движений. Впрочем, все это вторично, на самом деле, замечаешь только ее глаза. Они даже не «зеркало души», кажется, что она вся отражается в них: задумалась, сейчас пошутит, переживает за страдающего малыша – ничего скрыть не удается…

Между тем, народу набралось порядочно. Начинается оживленный разговор, все смеются, шумят. Да туда ли я попала? Это здесь собирают деньги на лечение тяжелобольных детей из стран СНГ? «Они тут раз в месяц ее День рождения справляют. Она сидит до закрытия, а люди идут и идут весь вечер», – кивает мне в сторону веселящейся группы официант. – «Как вы думаете, она что – 12 раз в году родилась?».

К столу подхожу вовремя: Татьяна вместо марки рисует в углу обычного конверта ангела, а адресату пишет только имя – «Бог». Или это фамилия, размышляю я, усаживаясь рядом с Красновой на подставленный кем-то стул. «Почти 2 года интернет-сообщество, назвавшееся «Конвертик для Бога», собирает деньги на регулярной основе. Мы долго не могли придумать, как себя назвать, а однажды кто-то рассказал историю про старенького деревенского священника, который ежемесячно откладывал со своей выручки в конвертик немножко денежек Богу – подать нищим. Нам понравилось», – рассказывает «именинница».

Понять, почему надо собирать деньги, причем весьма немалые суммы, если у нас бесплатное лечение – сложно. Не на взятки же требуется по 50, 200 тысяч или по миллиону рублей. Однако, Татьяна внесла ясность: «Нигде на белом свете государство не может лечить раковых больных, особенно из других стран, бесплатно. Это высокотехнологичное и очень дорогое лечение. Но тут вот какое дело. Была большая страна – СССР, и было нормально, что в Москве есть такая больница, где лечат детей со штучными онкологическими диагнозами. И когда кто-то заболевал в Алма-Ате, его срочно посылали в столицу. Но однажды страна рухнула, а медицина осталась в Москве».

В действительности мало кто задумывается о том, где и как лечатся узнавшие о страшных диагнозах граждане бывших союзных республик, сегодня независимых государств. А они по привычке – и по необходимости – едут туда, где есть необходимое оборудование, получившие должную подготовку врачи. В Москву. И только в столичных больницах они понимают, что им придется платить за все: за каждые сутки в палате, за каждый анализ, за любой приход врача, отдавая такие суммы, которых они не зарабатывали за всю жизнь. Но они все равно едут, тем более, когда дело касается детей. Едут, кладут малышей в больницы, подписывают договоры на десятки, сотни тысяч рублей и – уповают на чудо.

Обо всем этом Краснова узнала случайно, когда студентка журфака, где и преподает Татьяна Викторовна, рассказала, что работает волонтером в РДКБ. Девушка увидела возле больницы рыдающую женщину. Подошла, спросила, в чем дело. Выяснилось, что у ее сына Жени рак, опухоль мозга. И его прислали из Украины со словами: в Москве, наверное, спасут. Мама приехала, и ей сказали: «Очень хорошо, что вы приехали, вы вовремя привезли сына. У нас есть в госпитале Бурденко такой аппарат, на котором делают эти самые операции на мозге, и они готовы сделать, только надо заплатить 80 тысяч рублей. Будете оперироваться?». Мама сказала: «Да, конечно». Потом она вышла в коридор и сообразила, что при всей бережливости, ей недостает 75 тысяч…

Татьяна и пытается спокойно рассказывать, да не получается: «И мы тогда за 3 дня собрали эти 80 тысяч. Я написала в интернете: ребята, караул, выручайте, и к коллегам своим пришла (были как раз приемные экзамены) на поклон. И мы собрали». А потом следующий ребенок образовался из неоткуда. И «мы решили, что можно это делать на регулярной основе, а деньги передавать в конвертике «для Бога». Как соберем, наш волонтер Лидочка идет в больницу, и в больничной кассе они с мамой этот конверт оставляют. У нас не залеживается никаких средств, их просто нет».

Кстати, в этом хозяйстве все пригождается, даже пустые конверты. Родители, получая деньги, обертки не выбрасывают, а на стенку вешают. Говорят, что они не меньший терапевтический эффект оказывают, чем лечение. Среди тех, кто повесил конверт на стенку папа Башата – мальчика из Казастана. «Он рыдал, читая наши имена. Ему казалось невероятным, что в городе, где у него через каждые 5 метров проверяют регистрацию, наберется на 2 стороны большого конверта людей, готовых помогать его ребенку». Рассказывая, Татьяна сама чуть не плачет и тут же улыбается: «Сначала я писала ники ЖЖ-шные, а потом одна мама, читая эту белиберду, с выпученными глазами спросила: «Господи, кто это?». С тех пор мы пишем свои имена».

А еще я ошиблась, когда сказала, что деньги собирают на чужих детей. Здесь каждый уверен, что все дети – «наши». По просьбе Красновой их привечают в Петербурге, находя стол и кров, «своими» этих деток считают и в Германии, и в Израиле, и в Канаде. «Мы их ни за что их не бросим, потому что это НАШИ дети. И я никогда не “сдам” таджичку Мунирку и Башатика, и я буду, вместе с моими друзьями, до последнего сражаться за армянского мальчика Гошу, улыбчивого украинского малыша Мишу», – переживает Татьяна. Всех этих детей она упоминает в письме, которое мечтает послать послам стран СНГ, чтобы они тоже вспомнили о своих детях. Чтобы родные государства начали им помогать.

Пока мы говорили, стало совсем темно, разошлись не только «гости», но и официанты потянулись к выходу. Пока мы собираем вещи, Татьяна признается, что «своими» все эти дети стали еще и потому, что она в любую свободную минутку едет к ним больницу, чтобы проиграть с малышами, дать выговориться мамочкам, поддержать волонтеров, врачей. О чем ей совсем не хочется говорить, так это о бессонных ночах, проведенных в волнениях – удастся ли собрать денег. И о тех, кому никакие деньги не помогли.

Кстати, вечность для Татьяны Викторовны Красновой имеет особое значение, ощущается сквозь призму ЕЕ детей: «Если понять, что впереди вечность, не так важно, сколько вы проживете, год, 10 лет, 100 лет, 7 месяцев, 777 месяцев. Главное, что смысл состоялся. Я для себя поняла одну вещь: совсем неважно – сколько, очень важно как».

Журнал g_envelope – Конвертик для Бога создан 6 июня 2007 года. Членство в нем абсолютно открытое. Это не фонд и не организация, у которой есть расчетный счет, помещение или устав. Примерно раз в месяц все желающие могут прийти в выбранное кафе выпить кофе, пообщаться и положить любую сумму в “конвертик для Бога”. Деньги передаются детям, о проблемах которых точно известно. Чаще всего, это дети из РДКБ или из онкоцентра на Каширке. Чаще всего онкологических больных. Кроме того, «Конвертик» “опекает” туберкулезное отделение в больнице в Петрозаводске. СПОСОБЫ ПЕРЕВОДА ДЛЯ “КОНВЕРТИКА”:

1. Яндекс-деньги :
41001235553338, Лидия Мониава.
2. Western Union .
Если вы хотите отправить грошик через Вестерн Юнион, то вы пишете Ирине Марковне supercalifragia на адрес [email protected] , она сообщает вам нужную информацию и обналичивает переводы.
3. Маниграмма .
Для посылки денег через MoneyGram надо написать pero_arhangela на адрес [email protected] , обменяться информацией и все отправить.
4. PayPal
Пэйпэл согласилась аккумулировать у себя в Канаде и потом пересылать нам topoliushka . Ее адрес: [email protected]
5 Вебмани
Рублевый кошелек R985876051309
долларовый – Z040248097200.
евро – E335293800689
в примечании к платежу указывать, кому эти средства (имя ребенка). Узнать о том, как все дошло, можно по адресу
[email protected], Наталья