Что можно приготовить из кальмаров: быстро и вкусно

Выступая в военной академии Вест-Поинт, Обама сорвал аплодисменты местных курсантов заявлением о том, что «американская исключительность» оправдывает все действия Вашингтона.

Если Вашингтон нарушает американские или международные законы, пытая «подозреваемых», не соблюдая пункты Нюренбергского соглашения или вторгаясь в страны, не проявлявшие агрессии по отношению к США или их союзникам, то «исключительность» выступает в роли священника, благословляющего и отпускающего Вашингтону все грехи против законов и международных норм. Преступления Вашингтона превратились в новую правовую норму. Вот собственные слова Обамы:

«Я верю в американскую исключительность всеми фибрами своей души. Но исключительными делает нас не наша способность попирать международное право, а готовность утверждать его действием».

Конечно «действием»! Уже в 21 веке «американская исключительность» разрушила семь стран, целиком или частично. Миллионы людей погибли, искалечены, остались без крова. И все эти преступные деяния свидетельствуют о видении Вашингтоном международных законов и норм.

«Американская исключительность» также означает, что президенты США могут оболгать и представить в ложном свете любого, кого им заблагорассудится демонизировать. Вот что Обама говорит о правительствах Путина и Асада:

«Агрессия России по отношению к странам бывшего Советского Союза ставит под удар основы Европы… Недавние действия России на Украине напоминают дни, когда советские танки колесили по Восточной Европе».

А Асад, по словам Обамы — это «диктатор, который бомбит и морит голодом собственный народ».

Задумался хоть один из сидящих в зале курсантов, почему сирийцы поддерживают именно Асада, если он такой жестокий диктатор, который забрасывает бомбами и морит голодом своё население? Почему они не поддерживают финансируемые американцами «силы освобождения», представляющие собой смесь приезжих джихадистов и боевиков Аль-Каиды, которые сражаются с «чересчур светским» по их мнению, правительством Асада?

Упоминание времени, когда советские танки колесили по Европе — это отсылка к «революциям» в Венгрии (1956) и Чехословакии (1968), когда лидеры венгерских и чешских коммунистов попытались обрести независимость от Москвы. Очень сомнительно, что ответ Вашингтона тем странам, которые попытались бы выйти из НАТО, был бы другим. Несколько месяцев назад в ответ на политические разговоры в Германии и Англии о возможном выходе из состава Евросоюза был получен ответ, что выход этих стран из ЕС противоречит интересам Вашингтона.

Обама использовал образ советских танков, чтобы красочнее обрисовать коварную Россию с её советской угрозой, преподать в ложном свете реакцию российского руководства на вторжение Грузии в Южную Осетию и представить голосование населения Крыма в пользу присоединения к России как «вторжение и аннексию территории полуострова». Эта ложь до сих пор выдаётся за единственную правду в американских СМИ и официальной пропаганде Вашингтона.

Эту речь Обамы, пожалуй, можно назвать самым лицемерным выступлением вашингтонского политика. После всех преступлений, совершённых американским правительством, его гневная риторика, направленная на других, звучит как полный абсурд. Особенно умиляют слова Обамы о том, что «недопустимо убивать людей из-за их политических убеждений».

Ещё одна отличительная особенность этой речи заключается в том, с какой лёгкостью Обама лишает Конституцию её истинного смысла. Он сказал, имея в виду доставленных в Америку узников Гуантанамо, что «американские ценности и традиции не допускают возможности удерживания людей в наших границах на протяжении неопределённого времени».

Нет, Обама! Американская Конституция запрещает американскому правительству содержать под стражей американских граждан неограниченное время в любом месте земного шара, и особенно в пределах своих границ.

Допустив удержание под стражей и убийство американских граждан без должных правовых процедур, Обама нарушил клятву, данную при вступлении на свой пост и должен быть подвергнут импичменту. Не так давно Палата Представителей одобрила объявление импичмента президенту Биллу Клинтону (которого спас Сенат) за ложь о своих любовных похождениях со стажёркой Белого дома. Как изменились времена! Сегодня президент, нарушивший клятву защищать Конституцию от внутренних и внешних врагов, получает зелёный свет.

Конституция утратила силу защищать граждан от произвола властей. А без Конституции страна прекращает своё существование, становится тиранией, направленной как на людей внутри страны, так и за её пределами. Сегодня США — это тирания, прикрывающаяся плащом и маской «свобода и демократия».

К концу своей речи Обама приходит к следующему заключению:

«Америка должна всегда лидировать на мировой арене… А вооружённые силы всегда будут главной опорой нашего лидерства».

Другими словами, Вашингтону не нужна дипломатия. Вашингтон использует принуждение. Его любимая угроза звучит примерно так: «Делайте так, как мы говорим, иначе мы сбросим бомбы и ввергнем вашу страну в Каменный век». Речь Обамы — не что иное, как оправдание преступлений Вашингтона на том основании, что он действует в интересах исключительных американцев, чья исключительность ставит и их, и, следовательно, их правительство над законом и международным правом.

То есть, следуя логике Обамы, американцы — это новая высшая раса. Тех, кого они считают ниже себя, можно бомбить, оккупировать и наказывать при помощи санкций.

Речь Обамы в Вест-Пойнт — это декларация превосходства американцев над остальным миром и намерений Вашингтона продолжать утверждать это превосходство, не позволяя подняться другим державам.

Однако даже эти спесивые заявления кажутся редакции Washington Post недостаточными. Они обвиняют Обаму за его слова об ограничениях, допускающих использование военной силы только в случае прямой угрозы в отношении США.

Американские «либеральные СМИ» негодуют, что представление Обамы об американской исключительности трактуется недостаточно широко, чтобы служить всем надобностям Вашингтона. Обама, пишет Washington Post, связывает Америке руки и «создаёт недостаточно комфортные условия» для тех милитаристов, которые хотели бы добиваться низвержения правительств Сирии, Ирана, России и Китая.

Миру стоит обратить внимание на то, что самого агрессивного в истории президента США американские СМИ единодушно считают бесхарактерным. СМИ разжигают войны, а американские СМИ, в союзничестве со своим военным комплексом толкают мир к последней войне.

«Если учесть, с каким количеством проблем сталкивается сегодня Америка, неудивительно, что американцы ищут утешения в идее о собственной исключительности. Американцам, возможно, нравится думать, что их страна отличается уникальными достоинствами, но это не соответствует действительности …» — пишет Стивен М.Уолт , обозреватель Foreign Policy, профессор на кафедре международных отношений Школы государственного управления имени Кеннеди (Kennedy School of Government) при Гарвардском университете.

За последние два столетия видные американские деятели наградили США такими эпитетами, как «империя свободы», «сверкающий град на горе», «последняя надежда человечества», «лидер свободного мира» и «незаменимая страна». Эти устойчивые стереотипы объясняют, почему все кандидаты в президенты считают себя обязанными ритуально петь осанну американскому величию, а Барак Обама попал под огонь критики – последним по времени отметился Митт Ромни (Mitt Romney) – за то, что осмелился сказать: он верит в «американскую исключительность», но она ничем не отличается от «британской исключительности», «греческой исключительности» или аналогичной патриотической похвальбы в любой другой стране.

Заявления об «американской исключительности» чаще всего подразумевают, что ценности, политическая система и история Америки уникальны и заслуживают всеобщего восхищения. Косвенно речь также идет о том, что США по велению судьбы и по праву должны играть на мировой арене видную позитивную роль.

Беда в том, что это самодовольное представление о роли Америки в мире основано в основном на мифах. Хотя США и обладают определенными уникальными характеристиками, – от высокого уровня религиозности населения до политической культуры, ставящей на первое место свободу личности – внешняя политика Вашингтона предопределяется, прежде всего, возможностями Америки и конкурентной природой международных отношений. Сосредоточиваясь на своих якобы исключительных качествах, американцы не понимают, что очень во многом они похожи на все другие народы.

Эта непоколебимая уверенность в исключительности США мешает американцам осознать, почему другие с куда меньшим энтузиазмом относятся к американской гегемонии, почему американская политика часто вызывает у них тревогу, почему их раздражает то, что они воспринимают как лицемерие Вашингтона, будь то в вопросе об обладании ядерным оружием, соблюдении международного права или склонности Соединенных Штатов осуждать действия других, игнорируя собственные недостатки. Парадоксально, но факт: внешнеполитический курс США осуществлялся бы эффективнее, если бы американцы были не столь убеждены в собственной уникальной добродетельности и с меньшей готовностью заявляли об этом на всех перекрестках.

Одним словом, нам нужен более реалистичный и критический анализ подлинных черт Америки и ее достижений. В этой связи я перечислю пять наиболее распространенных мифов относительно американской исключительности.

Миф первый

В американской исключительности есть нечто исключительное

Всякий раз, когда американские лидеры говорят об «особой» ответственности США, они имеют в виду, что Соединенные Штаты отличаются от других держав, и что это отличие заставляет их брать на себя особые обязательства. Однако ничего необычного в этих высокопарных заявлениях нет: более того, те, кто их делает, идут по давно уже проторенной дорожке. Большинство великих держав считали себя выше своих соперников, и, навязывая свои предпочтения другим, верили, что это служит некоему великому благу. Британцы несли «бремя белого человека», французские колониалисты оправдывали захват заморских территорий «цивилизаторской миссией».

То же самое утверждали и португальцы, ничем особенно не отличившиеся на ниве колониализма. Даже в бывшем СССР многие чиновники искренне верили, что, несмотря на все жестокости, совершаемые коммунистическим режимом, они ведут мир к социалистической утопии. Конечно, у США куда больше оснований претендовать на благую роль, чем у Сталина и его преемников, но Обама совершенно справедливо напомнил нам, что все страны поднимают на щит свои особые черты.

Поэтому, провозглашая собственную исключительность и незаменимость, американцы лишь присоединяются к давно уже звучащему хору голосов. Для великих держав считать себя «особыми» — это правило, а не исключение.

Миф второй

США ведут себя достойнее, чем другие страны

Утверждения об американской исключительности основываются на тезисе о том, что Соединенные Штаты – необычайно благородное государство: миролюбивое, свободолюбивое, соблюдающее права человека и законность. Американцам нравится думать, что их государство ведет себя лучше, чем все остальные, и уж точно лучше, чем другие великие державы.

Если бы так! США, конечно, нельзя ставить на одну доску с самыми жестокими государствами в истории человечества, но беспристрастный анализ их действий на мировой арене опровергает большую часть притязаний на моральное превосходство Америки.

Для начала отметим, что Соединенные Штаты – одна из самых экспансионистских держав в новой и новейшей истории . США родились в результате объединения 13 небольших колоний на восточном побережье северной Америки, но постепенно их территория распространилась во всю ширь континента – при этом Техас, Аризону, Нью-Мексико и Калифорнию они захватили у Мексики в 1846 году. В процессе американцы истребили большую часть коренного населения Нового Света, а оставшихся согнали в резервации, где те прозябали в нищете. К середине 19 века Вашингтон вытеснил Британию с ряда территорий в северо-западной части тихоокеанского побережья и установил гегемонию в Западном полушарии.

В дальнейшем США участвовали в целом ряде войн, — некоторые из них они сами развязали – причем их поведение в ходе военных действий никак не назовешь образцом гуманности. В ходе завоевания Филиппин в 1899-1902 годах погибло от 200 до 400 тысяч филиппинцев, в основном мирных жителей, а во время Второй мировой войны американцы и их союзники без колебаний подвергали массированным авианалетам крупные города противника, что стоило жизни примерно 305000 немцев и 330000 японцев – тоже гражданских лиц.

Неудивительно, что генерал Кертис Лимэй (Curtis LeMay), руководивший бомбардировками Японии, как-то обмолвился в разговоре с помощником: «Если США проиграют войну, нас будут судить как военных преступников ». За годы войны во Вьетнаме американские ВВС сбросили на страны Индокитая более 6 миллионов тонн бомб, а также напалма и смертельно опасных дефолиантов, например, Agent Orange. Жертвами этой войны стал миллион мирных жителей: за гибель многих из них прямую ответственность несет Америка.

Позднее Вашингтон помогал «контрас» в ходе гражданской войны в Никарагуа, жертвами которой стали 30000 граждан этой страны – в пересчете на численность населения эти потери эквивалентны гибели 2 миллионов американцев. Кроме того, за последние 30 лет военные операции США прямо или косвенно привели к гибели 250000 мусульман (причем это минимальная оценка, не учитывающая тех, кто умер в результате санкций против Ирака в 1990-х), включая 100 с лишним тысяч человек, которым стоило жизни вторжение в Ирак и его оккупация.

Сегодня американские беспилотники и спецназ охотятся на людей, подозреваемых в причастности к терроризму, на территории как минимум пяти стран: сколько ни в чем не повинных гражданских лиц погибло в ходе этих ликвидаций, не знает никто. Некоторые из этих военных кампаний были необходимы для безопасности и процветания Америки. Но если подобные действия любого другого государства по отношению к нам в США сочли бы неприемлемыми, то, когда речь идет о нашей стране, почти никто из американских политиков не подвергает их критике. Вместо этого американцы теряются в догадках: «За что нас так ненавидят?»

Соединенные Штаты много говорят о правах человека и международном законодательстве, но отказываются подписать большинство правозащитных соглашений, не признают юрисдикцию Международного уголовного суда, и с готовностью поддерживают диктаторов, – помните нашего друга Хосни Мубарака? – допускающих вопиющие нарушения прав граждан.

Но и это еще не все: издевательства над заключенными в Абу-Грейб, применение администрацией Буша пыток, похищений людей и превентивного помещения подозреваемых под стражу должны бы поколебать веру американцев в то, что их страна всегда строго придерживается норм морали. А решение Обамы оставить в силе многие из этих методов свидетельствует о том, что они не были временным «отклонением от нормы».

Вашингтон не создавал обширной колониальной империи и не губил миллионы людей в результате ошибочных шагов, осуществлявшимися тираническими методами, вроде «Большого скачка» в Китае или сталинской коллективизации. А если учесть, какой гигантской мощью обладали США на протяжении последних ста лет, то нет сомнений, что при желании Вашингтон мог действовать куда более жестоко. Но факт остается фактом: столкнувшись с внешней угрозой, наши лидеры делали то, что считая необходимым, не задумываясь о моральных принципах. Представление об уникальном «благородстве» США возможно тешит самолюбие американцев, но увы, оно не отвечает реальности.

Миф третий

Успехи нашей страны обусловлены особым «американским гением»

США добились выдающихся успехов, и наши соотечественники зачастую считают превращение страны в мировую державу прямым следствием политической дальновидности «отцов-основателей», совершенства нашей Конституции, примата свободы личности, а также творческих способностей и трудолюбия американского народа. Согласно этой версии Соединенные Штаты занимают сегодня исключительное положение на мировой арене благодаря своей – вы уже догадались – исключительности.

В этой версии истории Америки есть немалая доля истины. Иммигранты не случайно искали новых экономических возможностей именно в США, а миф о «плавильном котле» способствовал ассимиляции каждой волны новоприбывших. Научно-технические достижения США бесспорны и, конечно, отчасти связаны с открытостью и жизненной силой нашей политической системы.

Но своими прошлыми успехами Америка обязана удачному стечению обстоятельств не меньше, чем каким-либо уникальным качествам национального характера. Молодой стране повезло в том, что наш континент щедро наделен природными богатствами и большим количеством судоходных рек. Ей повезло и в том, что она располагалась в отдалении от других великих держав, а коренное население Северной Америки находилось на менее высокой стадии развития и не имело иммунитета против европейских болезней.

Американцам посчастливилось, что на первом этапе истории Республики европейские великие державы постоянно воевали между собой, что чрезвычайно облегчило экспансию США на собственном континенте, а их преобладание на мировой арене стало итогом истощения других великих держав в двух разрушительных мировых войнах. Подобная версия «взлета» Америки не отрицает, что многое Соединенные Штаты делали правильно, но она учитывает и тот факт, что своим нынешним положением они обязаны улыбке фортуны не меньше, чем какому-то исключительному гению или «особому предназначению».

Миф четвертый

Мир меняется к лучшему в основном благодаря Соединенным Штатам

Американцы любят ставить себе в заслугу позитивные события на международной арене. Президент Билл Клинтон считал, что США играют «незаменимую роль в формировании стабильных международных политических отношений», а покойный политолог из Гарварда Самюэль Хантингтон (Samuel Huntington) полагал, что гегемония США необходима с точки зрения «будущего свободы, демократии, экономической открытости и международного порядка во всем мире».

Журналист Майкл Хирш (Michael Hirsh) заходит еще дальше: в своей книге «Война с самими собой» (At War With Ourselves) он утверждает, что глобальная роль Америки – «это величайший дар из всех, что мир получил за много столетий, а то и за всю историю».

В научных трудах вроде «Миссии Америки» (America’s Mission) Тони Смита (Tony Smith) и «Либерального левиафана» (Liberal Leviathan) Дж. Джона Икенберри (G. John Ikenberry) подчеркивается вклад США в распространение демократии и формирование «либерального» миропорядка. Учитывая, сколько «пятерок» поставили себе наши лидеры, не стоит удивляться, что большинство американцев считают свою страну мощнейшей «силой добра» в международных отношениях.

Опять же, эти аргументы имеют под собой некоторые основания – только этого недостаточно, чтобы считать их полностью достоверными. За последние сто лет США несомненно внесли свой вклад в укрепление мира и стабильности на международной арене: достаточно вспомнить План Маршалла, создание и деятельность Бреттон-вудской системы, риторическую поддержку основных принципов демократии и прав человека, а также военное присутствие в Европе и на Дальнем Востоке, игравшее в основном стабилизирующую роль. Но представление о том, что все хорошее в мире исходит от мудрой политики Вашингтона, сильно преувеличивает этот вклад.

Во-первых, хотя американцы, посмотревшие «Спасти рядового Райана» («Saving Private Ryan») и «Паттона» (Patton), могут прийти к выводу, что именно Соединенные Штаты сыграли решающую роль в победе над нацистской Германией, на деле главным театром войны был восточноевропейский, а основную тяжесть борьбы с военной машиной Гитлера вынес на себе Советский Союз.

Аналогичным образом, хотя План Маршалла и создание НАТО во многом способствовали успешному развитию Европы в послевоенные годы, хотя бы часть заслуги за восстановление ее экономики, создание новаторского экономического и политического союза и преодоление наследия многовекового, порой весьма острого соперничества принадлежит самим европейцам.

Американцы также зачастую считают, что «холодную войну» США выиграли чуть ли не в одиночку, но они игнорируют вклад других противников СССР и смелых диссидентов, чье сопротивление коммунистическому режиму породило «бархатные революции» 1989 года.

Более того, как недавно отметил Годфри Ходжсон (Godfrey Hodgson) в сочувственной, но трезвой книге «Миф об американской исключительности» (The Myth of American Exceptionalism), распространение либеральных идей – это общемировой феномен, уходящий корнями в эпоху Просвещения, и для распространения демократических идеалов очень многое сделали европейские философы и политические лидеры.

Аналогичным образом, отменой рабства и улучшением положения женщин мир в большей степени обязан Британии и другим демократическим странам, чем Соединенным Штатам, которые по обоим этим направлениям «отставали». Сегодня США также не могут претендовать на роль мирового лидера в таких вопросах, как права гомосексуалистов, уголовное правосудие или экономическое равенство – здесь впереди всех идет Европа.

Наконец, честно подводя итоги последних пятидесяти лет, нельзя не упомянуть и об оборотной стороне американского могущества. Последние сто лет именно США выбрасывают больше всего парниковых газов в атмосферу, а значит являются и основным виновником негативных изменений в экологии планеты. Вашингтон занимал неправильную позицию в ходе долгой борьбы с апартеидом в ЮАР и поддерживал немало жестоких диктаторов – в том числе Саддама Хусейна – когда это диктовалось краткосрочными стратегическими интересами.

Американцы могут с полным правом гордиться ролью своей страны в создании и защите Израиля, а также борьбе с антисемитизмом во всем мире, но односторонняя позиция Соединенных Штатов также оборачивается затяжкой с созданием палестинского государства и продлением жестокой оккупации израильтянами арабских территорий.

Одним словом, американцы приписывают себе чрезмерные заслуги в обеспечении прогресса во всем мире, и не готовы полностью признавать свою вину в тех случаях, когда политика США носит контрпродуктивный характер. Американцы не замечают собственных изъянов, причем настолько, что это оборачивается серьезными практическими последствиями. Помните, как пентагоновские штабисты думали, что в Багдаде американские войска будут встречать с цветами? На деле же нашим солдатам «дарят» в основном гранаты из РПГ и самодельные взрывные устройства.

Миф пятый

С нами бог

Одним из важнейших компонентов мифа об американской исключительности является убежденность в том, что Провидение наделило Соединенные Штаты особой миссией мирового лидерства. Рональд Рейган говорил согражданам, что Америка появилась на свете по «божьему промыслу» и как-то процитировал слова папы Пия XII: «Америке вручил Господь судьбы многострадального человечества».

В 2004 году Буш высказал аналогичное мнение: «Мы призваны Небом стоять за свободу». Та же мысль, пусть и не столь высокопарно, выражена в приписываемом Бисмарку афоризме: «Бог помогает дуракам, пьяницам и Соединенным Штатам Америки ».

Уверенность в себе – ценное качество для любого народа. Но когда страна считает себя богоизбранной, и убеждена в том, что ей все по плечу, что никакие негодяи или неумехи не собьют ее с пути истинного, действительность скорее всего преподнесет ей неприятный сюрприз. Подобному высокомерию в свое время поддались античные Афины, наполеоновская Франция, Японская империя и множество других государств – и почти всегда результат был катастрофическим.

Несмотря на многочисленные достижения Америки, она не застрахована от неудач, заблуждений и дурацких ошибок. Если вы в этом сомневаетесь, вспомните, как всего за десять лет непродуманные налоговые сокращения, две дорогостоящие и безуспешные войны и финансовый кризис, вызванный в основном алчностью и порочностью, подорвали то привилегированное положение, которое США заняли в конце 20 столетия.

Вместо уверенности в том, что сам бог на их стороне, американцам стоило бы прислушаться к предостережению Авраама Линкольна: больше всего нас должен волновать вопрос: «А сами мы на стороне бога?».

Если учесть, с каким количеством проблем сталкивается сегодня Америка, – от высокой безработицы до необходимости закончить две жестокие войны – неудивительно, что американцы ищут утешения в идее о собственной исключительности, а претенденты на высшие государственные посты все активнее ее педалируют. Патриотизм – дело хорошее, но только если он не ведет к непониманию реальной роли США в мире. Именно из-за такого непонимания и принимаются ошибочные решения.

У Америки, как и у любой другой страны, есть свои особые черты, но, тем не менее она – просто одно из государств, действующих в рамках конкурентной среды международных отношений. Она намного сильнее и богаче, чем большинство других стран, и ее географическое положение весьма благоприятно. Эти преимущества расширяют возможности выбора во внешней политике, но не гарантируют, что сделанный выбор будет правильным.

Соединенные Штаты – отнюдь не уникальное государство, чьи действия радикально отличаются от поведения других великих держав: она поступает так же, как все, руководствуясь в первую очередь собственными интересами, стремясь улучшить собственное положение, и редко проливая кровь своих сыновей и тратя деньги на чисто идеалистические цели. Тем не менее, как и великие державы прошлого, Америка убедила себя в том, что она другая, что она лучше всех остальных.

Международные отношения – «контактный вид спорта», и даже могущественным государствам приходится поступаться своими политическими принципами ради безопасности и процветания. Патриотизм – тоже мощная сила, и он неизбежно связан с подчеркиванием достоинств страны и замалчиванием ее изъянов. Но если американцы действительно хотят стать исключением из правил, им следует начать с куда более скептического взгляда на саму идею «американской исключительности».

Кандидат исторических наук, американист, колумнист журналов "Forbes", "The National Interest" и "Россия в глобальной политике", руководитель научно-аналитического портала American Studies

Аннотация. Автор ставит перед собой задачу проследить основные этапы формирования идей американской исключительности, а также выявить ее отдельные компоненты и механизмы реализации. Объектом данного исследования является американская исключительность, выступающая в качестве идеологического столпа в контексте реализации внешней политики. Предметом исследования являются тенденции формирования, эволюция и технологии функционального обеспечения реализации идей американской исключительности. В исследовании также были проанализированы основные понятия и элементы исключительности с учетом изменений во внутренней и внешней политике США. В рамках исследования использовались аналитические и общенаучные методы. Так, для четкого понимания исторических тенденций, которые способствовали формированию идеи исключительности, был использован системный и сравнительный анализ. В свою очередь, юридический подход необходим для изучения большого массива правовых документов. И, конечно исследование потребовало использования структурно-функционального метода для анализа и прогноза политических процессов, происходящих в Америке под влиянием фактора исключительности.

Концепция исключительности универсальна и уходит корнями в древние времена. Еще персы, греки, римляне строили великие империи, исходя из концепции особой миссии своих народов. С тех времен и до сегодняшнего дня различные народы мира считают себя исключительными. Однако эта исключительность проявляется через такие субъективные индикаторы, как особенная история, принадлежность к определенной религиозной группе, наличие большого государства, военной мощи и т.д. Однако американская исключительность - это совершенно иная идеологическая концепция. Еще в 1630 году тысячи пуритан во главе с Джоном Уинтропом на корабле Арабелла прибыли к берегам колонии Массачусетского залива. Уинтроп, будучи губернатором новой колонии, провозгласил о начале «проповеди на море», чтобы объединить первых поселенцев для строительства «божьего города на холмах» . Построив город Бостон, поселенцы Массачусетса жили по законам Библии, а их лидеры были единственными во всей Америке, кто не посещал ежегодные собрания в Лондоне. Многие американские историки считают, что именно с «проповеди на море» началось зарождение американской исключительности. Главной чертой исключительности раннего периода была вера поселенцев в то, что Америка - это не просто земля, а судьба.

Постоянное повторение и внушение, что у Америки есть определенная миссия, препятствуют попыткам создать какое-либо альтернативное видение. Как и любая парадигма, идея исключительности держит своих сторонников в плену главной линии аргументов, побуждая их игнорировать и недооценивать все доказательства того, что противоречит основной концепции. Однако, несмотря на тот факт, что идея исключительности господствует среди американского общества, она не является единственной доктриной. Также существует основанное на религии убеждение, сфокусированное на роли веры в обществе в духовном плане, и идея, ориентированная на предназначение республиканского государства в мире. Политическая миссия, которая представляет наибольший интерес для США, была оправдана на совершенно других основаниях: иногда религиозными идеями, но чаще всего научными, философскими убеждениями или политическим анализом . Более того, в случаях, когда религиозные и нерелигиозные убеждения о миссии смешиваются, нерелигиозные идеи чаще всего являются движущей силой. При этом религиозные представления, которые оказывали влияние на миссию, не всегда были фундаментальными. Как правило, они следовали тому, что в Америке называют «либеральным богословием», которое стремится привести религию в соответствие с существующими философскими научными доктринами.

Исходя из этих особенностей, историческая интерпретация идеи исключительности перешла в политические дебаты. Противники исключительности считают, что они могут с помощью убеждений американцев о своей исключительности дискредитировать идею великой миссии. Они ставят себе задачу - развить современное мышление, свободное от концептуальных рамок идеи мессианства. Рассматривая американскую политическую традицию как постоянное предложение ряда различных моделей миссий, можно представить себе миссии в более справедливом или менее подверженном идеологическому влиянию свете. Пуритане были детьми Реформации. На ее волне богословие было отмечено нововведением исторического измерения христианства. Бог действует во времени, направляя историю и действуя через особого посредника . Эта мысль была наиболее полно разработана и оставалась популярной в течение долгого периода времени, оказав самое большое влияние на тех, кто поселился в Новой Англии. Для пуритан сама идея быть выбранным в качестве посредника была чем-то большим, чем просто возможность; это был жизненный опыт, сформировавшийся в ходе их массовых переселений. Подобно тому, как Бог действовал через евреев в библейские времена, сейчас он действовал через пуритан в эпоху, когда новое тысячелетие было так близко. Складывалась ситуация, при которой работа Бога не заключалась в передаче поселенцам задачи внести свой вклад в достижение великой цели. Эта цель не была каким-то политическим планом для государства, она была связана с идеей «сакральной истории», связанной с божественным планом.

Прямая связь между религией, судьбой нации и основой республиканского государства является темой, которая стала заметна значительно позже, в период, ведущий к самой революции. В некотором смысле аналогично тому, как некоторые в Европе провозгласили доктрину божественного права королей, американцы начали разрабатывать то, что должно было считаться доктриной божественного права республик. На основании чтения Ветхого Завета, в особенности книги Самуила, было широко заключено, что Бог одобрил республиканское государство с монархией, появившееся в результате действий мятежных и греховных людей. Эта религиозная тема, являющаяся частью американской религиозно-политической миссии, стала центром внимания в американской революции. Лидеры революции и основатели эпохи были, главным образом, сосредоточены на политической арене. Стоит подчеркнуть, что именно в эпоху основания США, с 1780 по 1795 гг., не сама религия, а ее священная история оказала небольшое влияние, возможно, наименьшее за всю историю Америки.

Упоминание о миссии Томасом Пейном и Томасом Джефферсоном пошло из философии Просвещения, которая со времен Бэкона и Декарта говорила о великом проекте трансформации мира введением нового научного подхода. Согласно работам Пейна и Джефферсона, американцы были первыми, кто использовал этот метод в политической сфере, пользуясь научной мыслью, чтобы выступать в роли проводника в конструировании нового вида политического порядка . Между тем, миссия, изложенная в работе «Федералист» Мэдисона, попадает в сферу политической, а не священной истории. Она заключается в том, чтобы обеспечить свободу внутри республиканской формы правления, которая может служить примером для всего мира. При этом в работе было отмечено, что конфликта между целью основателей и целью религиозных мыслителей быть не должно . Действительно, Американский историк Мелвин Стокс в работе «История США» пишет, что фундаментом борьбы за независимость стал синтез политики и религии . Американская революция не преследовала цели за замещения одной власти на другую, но была направлена на создание социального народного государства. В основе этой революции лежала непоколебимая вера в исключительную миссию, определенную самим Богом.

В связи с этим английский писатель Гилберт Честертон отмечал, что «Америка - это единственная в истории страна, основанная на вере» . Действительно, в Декларации о независимости довольно часто повторяются фразы «самоочевидная истина», «Творец», «клянемся» и т.д . Победа в войне еще больше укрепила веру американцев в свою исключительность, что наиболее ярко проявлялось на протяжении всего XIX века. Французский философ и писатель Алексис де Токвиль в период с 1827 по 1829 гг. ездил по разным штатам и общался с политиками, писателями и простыми крестьянами, пытаясь выяснить общие черты и различия американской нации. Он был поражен высоким уровнем социальной мобильности населения, религиозностью, простотой и своеобразным нравом американцев. Позже в своей книге «Демократия в Америке» де Токвиль отмечал, что американское общество действительно исключительное, ввиду своего строгого пуританского происхождения, коммерческих привычек, отношения к искусству, науке и религии . При этом важно заметить, что Алексис де Токвиль был сторонником консерватизма, и увиденное в Америке было настолько ему близко по духу, что наложило серьезный субъективный и эмоциональный отпечаток на дальнейшие политические оценки. Исходя из этого, современные историки и политологи тщательно изучают и анализируют его труды, пытаясь найти научную дефиницию термина исключительности.

На протяжении всей истории Америки идеология исключительности была локомотивом американской внутренней и внешней политики. В период президентства Эндрю Джексона (1829-1837) американская исключительность выражалась в концепции «явного предначертания», объединив разные политические элиты с целью укрепления страны и ее территориального расширения. С тех времен и до сегодняшнего дня данная концепция использовалась при разработке и принятии стратегических документов, доктрин, директив и т.д. Так, например, «Доктрина Монро» объявила Американский континент «зоной исключительных интересов США». Данная доктрина относится к политической программе, популяризированной с 1830-х по 1850-е гг. Задачей доктрины являлось распространение демократии на большей части американского континента и открытость европейской иммиграции. Идею «явного предначертания» популяризировали лидер движения «Молодая Америка» и главный редактор журнала «Democratic Review» Джон Салливан и историк Джордж Бэнкрофт . Последний вел научный анализ немецких философских школ. К тому времени идеи Гегеля уже сильно повлияли на образ мыслей в Германии, и Бэнкрофт вернулся к разработке американской версии философской истории. Бэнкрофт был сторонником идеи о том, что в любом времени есть цивилизация или страна, которую сама история наделяет правом воплотить следующую главу прогрессивного развития духа.

Гражданская война стала большим испытанием для американского народа и его веры в исключительность. Казалось бы, разделение страны и народа на два лагеря должно было окончательно убить прежние идеологические концепты. Однако даже во время кровопролитной и братоубийственной войны вера в исключительность крепла. Об этом заявил тогдашний президент Авраам Линкольн во время знаменитой Геттисбергской речи 19 ноября 1863 года. Будучи великим тактиком и оратором, Линкольн понимал, что народу необходимо напомнить о его великом прошлом, об идеях отцов-основателей, о необходимости единства в трудные времена. «Восемь десятков и семь лет назад наши отцы образовали на этом континенте новую нацию, зачатую в свободе. Мир едва ли заметит или запомнит надолго то, что мы здесь говорим, но он не сможет забыть того, что они совершили здесь», - отмечал Линкольн .

Северяне считали, что их миссия заключается в сохранении страны. В свою очередь, южане считали своим исключительным долгом служить своим идеалам. Так или иначе, обе стороны не теряли веру в свое мессианство по отношению к стране и друг другу. Победа северян интерпретировалась как «воля Творца», пославшего Америке и американскому народу испытание на стойкость и веру. В дальнейшем перед американским государством встал вопрос преодоления психологического и социально-экономического кризиса. В связи с этим, концепция «изоляционизма» пришла вкупе с идеей о «национальной сдержанности и труде». Иными словами, исключительность была национализирована и заставила американский народ вернуться к истокам. Богоугодным считался любой вид труда, направленный на укрепление американской государственности. Неудивительно, что историк Дэвид Харэлл в своей монографии «История американского народа» пишет, что после Гражданской войны в Америке наступила эпоха «великого трудолюбия» .

Первую попытку экспорта американских идей предпринял президент Вудро Вильсон после Первой мировой войны. Его знаменитые «14 пунктов», которые должны были расчертить контуры послевоенного миропорядка, оказались чересчур либеральными для консервативной Европы. Однако важно заметить, что идея создания Лиги Наций, ставшей первой универсальной международной правительственной организацией, была выдвинута именно американским лидером. После Второй мировой войны Америка стала главным носителем идей демократии и капитализма, и ей противостоял СССР как носитель альтернативной коммунистической и социалистической идеологии. В тот период принцип «американской исключительности» заключался в особой «миссии» - недопущении развития коммунистической идеологии. Именно в период Холодной войны высокопоставленные американские политики все чаще говорили об исключительности США и великой миссии. При этом важно заметить, что вера в исключительность была непоколебима у представителей разных общественных и политических течений.

В книге американского журналиста Макса Лернера «Америка как цивилизация» 1957 года можно встретить довольно частое упоминание исключительности. Однако есть одно исключение, когда лидер американской коммунистической партии Джей Лавстоун высказался об Америке . Так, Лавстоун использовал исключительность, возможно, впервые в 1920-х гг., описывая путь Америки к грядущей революции, которая по сравнению с другими странами будет немного отсрочена из-за устоявшегося в штатах капитализма. Его речь взбудоражила общественность, вызвав шквал статей об исключительности. Такая позиция Лавстоуна не осталась незамеченной председателем Коминтерна, Иосифом Сталиным, который исключил американца из партии за совершение серьезного греха по отношению к коммунизму - уклонизм. Об американской исключительности серьезно говорили во всем мире. Так, например венгерский политик Луис Коссут, побывавший в США в 1952 году, отмечал, что судьба Америки заключается в том, чтобы стать краеугольным камнем свободы в глобальном мире. Между тем, американские политические элиты использовали идею исключительности в качестве объяснения ведению Корейской и Вьетнамской войн. Гарри Трумэн многократно выступал с заявлениями о важности американской миссии в борьбе с коммунизмом и считал, что США всегда и при любых обстоятельствах должны помогать своим союзникам . Эта позиция в дальнейшем стала именоваться как «Завет Трумэна», которого придерживались все американские президенты от Эйзенхауэра до Обамы.

Но, если Трумэн, Эйзенхауэр, Кеннеди и Джонсон использовали фактор исключительности избирательно, то республиканец Никсон официально заявил об американской исключительности как об объективной необходимости для всего свободного мира. В своем выступлении от 3 ноября 1969 года он отметил: «Двести лет тому назад наша нация была слабой и бедной. Сегодня мы стали самой сильной и самой богатой страной в мире. И колесо судьбы повернулось таким образом, что любая надежда народов Земли на мир и свободу будет определяться тем, обладает ли американский народ достаточной моральной выдержкой и отвагой для того, чтобы справиться с ответственной задачей руководства свободным миром» . Таким образом, впервые на официальном уровне было завялено, что судьба народов мира зависит от «кондиций и самочувствия Америки». По мере падения собственного рейтинга и требования общественности прекратить войну во Вьетнаме, Никсон локализовал идею исключительности, отметив, что «американская исключительность» заключается в том, что правительство должно в первую очередь уважать решения и требования американских граждан.

Другой видный президент-республиканец Рональд Рейган, в отличие от предшественников, вернулся к концепции «явного предначертания». Рейган считал, что есть грех и зло в мире, и США предписано Священным писанием и Иисусом Христом противостоять этому всеми силами. Развал СССР, который ознаменовал идеологическую победу США, укрепил веру американской нации в свою исключительность. Вместе с тем, с исчезновением внешнего врага изменилась и интерпретация всей концепции. Рейган вернулся к идеям Джона Уинтропа о «божьем граде на земле». Так, в своей прощальной речи он заявил: «Всю свою политическую жизнь я говорил о выдающимся городе, однако я не совсем уверен, что передал именно то, что видел. В моем сознании это был гордый город, основанный на скалах, которые сильнее океанов, город, незащищенный от ветра, благословленный Богом, и полный разными людьми, живущими в гармонии и мире» . Коммунизм был побежден, а Америка нашла новую миссию, которая заключалась в экспорте демократии во всем мире. Президент-демократ Билл Клинтон отошел от классических интерпретаций исключительности и выдвинул на первый план миссию защиты и укрепления демократии. Идеологическим фундаментом нового типа исключительности на экспорт стали идеи Вудро Вильсона, который считал, что войны объявляют не народы, а правительства. Клинтон, как и Вильсон, был убежден в том, что демократия - лучшая превентивная мера против войны (демократии не воюют друг с другом) .

С другой стороны, исключительность стала инструментом в руках отдельных влиятельных элит, преследующих собственные интересы: военное лобби, этнические лобби, нефтяное и другие бизнес лобби (Корпоративная Америка) и т.д. В XXI веке доступность информации широким массам заставляет высокопоставленных лиц делать политику более прозрачной. В развитом гражданском обществе возникает множество вопросов относительно совершенно конкретных политических вопросов. Например, в чем необходимость огромных затрат на содержание большого количества военных баз на Ближнем Востоке? Раньше это можно было объяснить прагматичным фактором ближневосточной нефти и борьбы с терроризмом. Однако сегодня ближневосточная нефть не является приоритетом, а борьбу с терроризмом должны вести народы, на обучение и оснащение которых Соединенные Штаты потратили миллиарды долларов. В такой ситуации, когда рациональные объяснения невозможны, американские элиты возвращаются к идеологии американской исключительности, мессианства и явного предначертания. Таким образом, данный анализ показывает, что идея исключительности, возникшая на религиозной основе уже к 1630 году, претерпела существенную эволюцию. Уже с периода Джексона начинается научное переосмысление исключительности, которая становится больше политической идеологией с сохранением отдельных религиозных элементов. Эти элементы постепенно стираются в период Холодной войны, когда на первый план ставятся политические задачи. При этом религиозный аспект мессианства сохраняется до сих пор как важный продукт для внутреннего потребления, без которого внешняя имплементация будет значительно усложнена.

ЛИТЕРАТУРА.

1. Bremer, Francis. John Winthrop: America"s Forgotten Founder. New York: Oxford University Press, 2002, p. 49.

2. Handy, Robert. Protestant theological tensions and Political styles in the progressive period. New York: Oxford University Press, 1993, p. 61.

3. Carpenter, John B. New England"s Puritan Century: Three Generations of Continuity in the City upon a Hill. Fides Et Historia, 2003, p.57.

4. Bailyn, Bernard. The Ideological Origins of the American Revolution. Enlarged edition. Originally published 1967. Harvard University Press, 1992, p. 85.

5. White, Morton. Philosophy, The Federalist, and the Constitution. New York Pess: 1987, p. 43.

6. Stokes, Melvyn. The State of U.S. History. Harvard University Press, 1987, p. 87.

7. Chesterton, Gilbert. What I Saw in America. The Collected Works of G. K. Chesterton, Vol. 21. Ignatius Press, 1997, p. 52.

8. Primary Documents in American History. Declaration of Independence. The Library of Congress.

9. Tocqueville, Alexis de. Democracy in America. Trans. and eds., Harvey C. Mansfield and Delba Winthrop, University of Chicago Press, 2000, p.105.

10. Handlin, Lillian. George Bancroft: The Intellectual as Democrat. New York Press, 1984, p. 38.

11. Abraham Lincoln. Gettysburg Address in November 19, 186. The Library of Congress.

12. Harrell, David. Unto a Good Land: A History of the American People. Rowman & Littlefield, 2005, p. 61.

13. Lerner, Max. America as a Civilization. New York: Simon & Schuster, 1975, p. 64.

14. Freeland, Richard M. The Truman Doctrine and the Origins of McCarthyism. New York: Alfred A. Knopf, 1970, p. 53.

15. Richard Nixon. Address to the Nation on the War in Vietnam. November 3, 1969. Online by Gerhard Peters and John T. Woolley, The American Presidency Project.

16. Ronald Reagan. Farewell Address to the Nation, January 11, 1989, The Ronald Reagan Presidential Foundation.

17. Hyland, William. Clinton"s World: Remaking American Foreign Policy. Regnery Publishing, 2004, p. 36.

Материалы по теме

Оказывается, у нас на планете вновь завелась «исключительная нация». Только на этот раз – это не немцы, и звучат такие слова не от Гитлера – тот уже давно бесславно истлел в земле. Теперь эти зловещие слова произносит женщина. Американка. Бывшая первая леди, бывший госсекретарь, а ныне – кандидат на пост президента.

В своем выступлении в штате Огайо 31 августа Хиллари Клинтон, помимо того, что фактически процитировала фюрера насчет «исключительной нации» (только на этот раз – в отношении американцев), извлекла на свет цитаты Линкольна (действительно боровшегося за определенные принципы, в частности, против рабства), Роберта Кеннеди (младшего брата убитого президента, который также был убит) и Рейгана (в отличие от прочих, примитивного «ястреба» холодной войны).

Так, по Линкольну, США являются «последней и лучшей надеждой Земли», по Кеннеди – «великой, не эгоистичной, сочувствующей страной», а по Рейгану – «сияющим городом на холме».

И это сказано в то время, когда продолжают литься потоки крови в развязанной США войне в Сирии. Когда никто за океаном не сочувствует жителям Донецкой и Луганской Народных Республик, которых убивает пришедшая к власти с помощью США хунта. Когда продолжает кровоточить истерзанная американско-натовской военщиной Ливия.

И тут можно вспомнить еще одну, более раннюю цитату г-жи Клинтон: короткое словечко «Вау!» Оно вырвалось из ее уст после того, как она увидела на своем мобильнике страшную расправу над руководителем Ливийской Джамахирии Муаммаром Аль-Каддафи.

Кстати, о последнем. Ровно 47 лет назад, 1 сентября 1969 года, молодой офицер Каддафи вместе с группой единомышленников осуществил бескровную революцию «Аль-Фатех». Потом его противники назовут это «переворотом», но на деле – это была именно революция, поскольку за ней проследовал прогресс. Из отсталой монархии, которая до этого момента никак не могла вырваться из цепких лап западных стран и имела лишь формальную независимость, - Ливия превратилась в социально ориентированное государство. По-настоящему независимое, сумевшее изгнать иностранные войска со своей территории. Этого полковнику Каддафи так и не простили… Ливийская Джамахирия подверглась агрессии сначала в 1986 г., а затем – куда более масштабной - в 2011-м. Последняя оказалась для страны смертельной. В Ливийской Джамахирии, при поддержке США-НАТО с воздуха и с земли, победил мятеж…

И именно Хиллари Клинтон сделала все для того, чтобы нападение на Ливию было осуществлено.

К сожалению, политика государственных переворотов остается для «исключительной нации», для «сияющего града» и «сочувствующей страны» на первом месте.

В настоящее время эта разрушительная волна проамериканских переворотов грозит захлестнуть Латинскую Америку.

31 августа в Бразилии была окончательно отправлена в отставку президент Дилма Руссефф. Ранее она была временно отстранена на полгода, якобы для расследования фактов коррупции. Никакого компромата на Руссеф «нарыть» не удалось, тем не менее, 61 сенатор проголосовал за импичмент (20 человек голосовали против).

Сама Руссеф назвала случившееся парламентским переворотом. Сторонники отстраненной руководительницы вышли на демонстрацию в ее поддержку. К сожалению, эти манифестации закончились столкновениями с противниками Руссеф. Будущее страны – под угрозой.

Американские уши буквально торчат из этого переворота. Бразилия – союзник России, один из членов БРИКС. Вашингтон, стремящийся изолировать Россию, тут же горячо поприветствовал импичмент президенту, посмевшей дружить с главным геополитическим противником США.

Крайне отрицательно восприняли ползучий переворот другие латиноамериканские государства. Так, президент Боливии, резко осудивший произошедшее в Бразилии, отозвал из этой страны посла. Куба выступила со специальным заявлением, в котором сказано: «Отстранение от правления президента, а вместе с ней Партии трудящихся и других союзнических левых политических сил без предъявления каких-либо фактов коррупции - это проявление неуважения к воле народа». Руководство Венесуэлы приняло решение заморозить политические и дипломатические отношения с Бразилией. Солидарность с Дилмой выразил также президент Эквадора Рафаэль Корреа.

Теперь, до следующих выборов (которые пройдут в 2018 году) возглавлять государство будет Мишел Темер – тот самый, который исполнял обязанности президента, пока Дилма Руссеф была временно отстранена. По данным знаменитого сайта «Викиликс», Темер – осведомитель спецслужб США. Еще в 2006 году этот господин передавал Вашингтону информацию об обстановке в Бразилии (когда у власти в стране был соратник Дилмы Луис Инасиу Лула да Сильва).

Идут попытки раскачать ситуацию и в Венесуэле. 1 сентября в столице этой страны Каракасе состоялась демонстрация «оппозиции» с требованием референдума об отставке президента Николаса Мадуро. И хотя, по данным властей, вышло примерно 25 тысяч человек, «оппозиционеры» твердят, что их был миллион (как это знакомо по нашим, московским «болотникам» с их пресловутыми «маршами миллионов»!) Сам Мадуро заявил, что за действиями «оппозиции» стоит Вашингтон.

Понятно стремление США свергнуть политического деятеля, который является идейным наследником Уго Чавеса. Без преувеличения великого латиноамериканского лидера,который, возможно, смертельно заболел именно из-за действий американских спецслужб.

Так или иначе, Хиллари Клинтон, судя по тону ее выступлений, готовится в случае своей победы не только продолжать линию Барака Обамы (и его предшественников) на насильственную смену власти в различных странах мира, но и ужесточить такую политику.

Ах, да, по ее словам же, американцы же – «исключительная нация»! Только не закончила бы госпожа Клинтон так же, как другой любитель говорить про «исключительность»!

Майкл Зукерман - весьма своеобразная фигура в историографии США. К сожалению, отечественный читатель имеет весьма смутное представление о роли таких ученых в общественной жизни заокеанской страны. Советские американисты представляли Зукермана, мягко говоря, не совсем адекватно; в одном ряду «историков-ретроградов» оказывались столь разные ученые, как географ Дж. Лемон, историки В.Крэвен, М.Зукерман...
А выяснить истинную позицию Зукермана необходимо, чтобы понять патетику публикуемого в этом выпуске газеты его доклада.
В одной из своих работ Майкл Зукерман рассказал о себе. Он вырос в семье богатых еврейских эмигрантов из Восточной Европы. Детство и юность провел в своей любимой Филадельфии, в загородном доме, типичном для представителей так называемого высшего среднего класса. В 1960-е гг. закончил исторический факультет Университета Пенсильвании (одного из старейших в США, основанного еще легендарным Бенджамином Франклином).
Только по случайности Зукерман не стал по окончании начального курса юристом. Уже тогда ориентацию на обычную (материально не обеспеченную) карьеру преподавателя-историка определила его юношеская оппозиционность американскому истеблишменту. Затем Майкл поступил в аспирантуру при Гарвардском университете и написал исследование, посвященное небольшим общинам Новой Англии в XVIII в., - в русле так называемой новой социальной истории .
Интересно, что Майкл, будучи оппозиционно настроенным ко всем конформистским теориям, вынужден был признать (дабы быть верным документам), что в селениях Новой Англии XVIII в. отсутствовали те классовые противоречия, которых искали в истории левые. Мало того, Майкл, ненавидевший респектабельность пуританской Америки, доказал, что пресловутая революционная оппозиционность жителей Новой Англии была сильно преувеличена официозной историографией, которая использовала концепцию «нонконформизма американских пуритан» для сочинения очередного пропагандистского мифа, подтверждающего «американскую исключительность». «Консенсус» Майкла с властью, за который его осуждали советские историки, был результатом его исследовательской добросовестности и гражданской позиции.
Зукерман писал: «Согласно появившейся ныне новой историографической ортодоксии, новую социальную историю принято напрямую связывать с европейскими влияниями, такими, как французская школа “Анналов”. Но это чистый вздор! Ведь даже согласно “герметическим“ требованиям филиации академических идей, “новая история” взяла гораздо больше у Карла Маркса и использовала разнообразный спектр местных американских влияний, а не идеи каких-то французских экзотических интеллектуалов.
Но даже если мы заимствуем наши идеи из других источников, то сочинениями, повлиявшими на меня и на других социальных историков, которых я знаю, были работы чисто эмпирической смелости, такие, как доклады Кинзи (психоанализ различных срезов американского общества, сексуальные характеристики и т.п. - С.Ж. ) и замечательные фрагменты из очерков искрометного журналиста Тома Вулфа (известного популистски настроенного американского публициста 1960-х гг. - С.Ж. ) в старой “Esquire”. Наставниками, что-то значившими для нас, были люди, подобные Мюррею Мэрфи (американский антрополог, преподаватель Университета Пенсильвании времен студенческой молодости Майкла. - С.Ж .), которые основывались на богатых популистских и прогрессистских традициях американского прагматизма и обществоведения, чтобы прикоснуться к опыту всего народа, а не только привилегированной элиты...
Но если бессмысленно приписывать появление новой социальной истории только влиянию sixieme section (т.е. французской историографии) или Кембриджской группы, занимавшейся историей народонаселения и социальных структур, то столь же опрометчиво связывать это явление только с влиянием местных американских ученых и научных институтов.
Новая социальная история не могла родиться лишь из академического процесса. Она возникла в ответ на сидячие забастовки на Юге, как реакция на марш к Вашингтону, на мрачные бдения по поводу смертного приговора Швернеру, Гудмену и Чейни в то роковое “лето свободы” 1964 г. Она отразила возмущение по поводу бесцельных и всё усиливающихся репрессий в американском обществе, отвращение к “прогорклому пиетизму” и высокопарной помпезности истеблишмента. Как и во всяком другом социальном движении 1960-х гг., в новой социальной истории отразилось стремление жить более открыто и свободно» (Zuckerman M. Reaceable Kingdoms: New England in Eighteentn Century. New York, 1970).
Левая ориентация характеризует деятельность М.Зукермана и по сей день. Эта ориентация определяет и его непримиримое отношение к социальной несправедливости и обману (в том числе и в исторической науке). Этим же объясняется жесткая критика Зукерманом хорошо написанной, но содержащей идеализированно-одномерное описание Американской революции XVIII в. книги Гордона Вуда.
Своеобразный «культурный протестантизм» и нонконформизм - характерные черты Зукермана как историка. Однако, как бы он ни выражал свою оппозиционность догмам, он не может окончательно отказаться от идеи американской исключительности. Ведь любая национальная история начинается с постулирования теории исключительности, с создания и распространения мифа об «отличности», «уникальности» собственной истории. Особенно это актуально для молодых национальных государств, в которых формирующиеся элиты должны закрепить свой независимый политический статус.
Но, как свидетельствует сам текст М.Зукермана, в делах мифотворчества очень важна честная гражданская позиция историка, умеющего сопротивляться даже «необходимому» мифу, если тот не соотносится с фактами.

Майкл ЗУКЕРМАН

Парадоксы американской исключительности

Гражданам США полагается быть страстными защитниками идеи американской исключительности. Я узнал об этом недавно. С некоторой долей смущения должен признаться, что никогда не был горячим приверженцем упомянутой идеи.
Начиная с моих первых студенческих размышлений об американской цивилизации и до недавних пор я не слишком много размышлял о нашей особости. Однако в последнее время начал читать всё по этому поводу написанное. К своему удивлению, я обнаружил, что читать надо много...
Оказалось, что лишь за два десятилетия прошлого века у нас издано множество трудов, посвященных американской исключительности. Упомяну и о двух конференциях на эту тему (в Париже и Оксфорде), и о двух дискуссиях - на страницах «American Historical Review» и «American Quarterly». Следует также принять в расчет три президентских обращения к ведущим американским историческим ассоциациям, а кроме того, редакционные статьи и статьи ведущих ученых, не говоря уже о книгах, написанных разными знаменитостями. Такого оживления пожалуй, не было со времен начала холодной войны.

Эти тексты - все вместе и каждый порознь - не что иное, как собрание суждений, плохо соотносящихся друг с другом.
Обратимся, например, к двум статьям прославленного обществоведа Дэниела Белла. В первой из этих работ, написанной много лет назад, во время войны во Вьетнаме, ученый с пафосом констатировал, что «американской исключительности пришел конец» и что признание ее кончины требует определить содержание этой доктрины. Однако сам не стал утруждать себя выяснением тех деталей и частностей, в которых рекомендовал разобраться читателю.
Ученый предложил мешанину бессвязных концепций и несовместимых по смыслу цитат, начав с упоминаний о «беспрецедентных возможностях [Американского] континента» и об «особенном и неповторимом сочетании исторических обстоятельств». Он пришел к выводу, что эти очевидные исторические детали усиливают его аргументацию, что идея исключительности означает освобождение от истории: «Америка и после всех испытаний истории оставалась “целой и невредимой”» (Bell D. The End of American Exceptionalism // Public Interest. 1975. Vol. 41. P. 193-224).
В статье нагромождено немало всякой другой всячины - при явном отсутствии логики. Всё оказалось ложным как исторически, так и с точки зрения ситуации 1975 года: и то, что американцы имели «общую политическую веру», которая устраняла «идеологические разногласия и разрушающие общество страсти»; и то, что нацию составлял «исключительно средний класс» и подобная социальная однородность спасала страну от упадка; и то, что в США сложилось «либеральное общество» - без «разочарования интеллигенции» и «недовольства бедноты»; и то, что у нас существует особого рода демократия, в которой верховная власть неизменно осуществляла свою гегемонию не так, как в других странах.
Далее Белл пишет об исключительности, выражавшейся в осознании американцами миссии спасения мира, - после того, как президент-спаситель Вудро Вильсон призвал страну-спасительницу возглавить Лигу наций. (Видимо, Белла совсем не смутило, что американцы отвергли идеалистические призывы Вильсона, а через поколение добровольно последовали за более прагматичным президентом в Организацию Объединенных Наций, в ту организацию, которую Рузвельт избегал описывать в прозе, «пропитанной риторикой спасения».)
Далее Белл, суммируя, перечисляет еще ряд понятий, наугад соотнося их с теми, которые обсуждал прежде: земля, равенство, пространство и безопасность, материальное изобилие, двухпартийная система, конституционализм .
Описание тех аспектов исключительности, которые прекратили свое существование к 1975 г., столь же разноречиво, как и предложенная ученым характеристика самих элементов этой исключительности. Белла явно раздражало, что «вера в американскую исключительность исчезла с концом империи, ослаблением власти, с утратой надежд на блестящее будущее страны». Беспокоило его и то, что «социальная стабильность страны - основа этой исключительности - не являлась уже достаточно прочной», что «природа и религия исчезают».
«Мы утратили иммунитет против коррупции власти. Мы перестали быть исключением... мы такие же смертные, как все». И всё же, утешал себя Бэлл, мы по-прежнему избранники Божьи. Если уж не можем быть вне истории - то нам необходимо иметь свою особую историю.
Своего рода музыкальной кодой к этому очерку Белла звучат перечисляемые им условия для исправления нравов сплоченной нации:
- «моральное доверие, существенное условие которого - честность и открытость в политике»;
- «сознательная готовность... воздерживаться от всякой мечты о гегемонии» во внешней политике (даже от мечты «о роли мировой полиции нравов»);
- соблюдение принципа «включения» во внутренней социальной политике и, как следствие, обеспечение «предпочтительного приоритета для угнетенных групп».

А теперь возьмем второй очерк Бэлла, опубликованный в 1991 г., непосредственно после триумфа политики Джорджа Буша в Персидском заливе (Bell D. The «Неgelian Secret»: Civil Society and American Exceptionalism // Is America Different?: A New Look at American Exceptionalism. Oxford, 1991).
К началу 1990-х стало ясно, что те лидеры страны, к которым Белл обращался в 1975 г., отвергли каждое из сформулированных им некогда условий. Их одержимость оказалась еще большей, чем у их предшественников, и они бессовестно лгали Конгрессу и избирателям. Белл даже писал о «паутине лжи, сети обмана, риторике фарисейства».
Американские лидеры выказали готовность приструнить Никарагуа, Ливан, Гренаду и Панаму прежде, чем напасть на Саддама Хусейна, - и всё для того, чтобы ликвидировать «вьетнамский синдром» и восстановить статус США как мировой державы.
Преуспевающие американцы, отмечает Белл, покинули города, в которых прежде жили; «в результате произошло самое сногсшибательное перераспределение дохода за последние полвека» (в пользу самых богатых).
Этот прискорбный факт, однако, не поверг Белла в уныние. К 1991 г. он открыл «гегелевский секрет» американской жизни, что позволило по-новому оценить пресловутую исключительность. Белл объявил, что исключение из «кислотных» составляющих истории само по себе - не что иное, как «испытание исключительностью». И тотчас опроверг эту мысль, многократно преувеличив значимость других испытаний: «быть примером, маяком для других народов», быть «нацией, угодной Богу», защищать «верность конституционализму», охранять национальную самобытность»...
Белл уже не утверждает, что Америка утратила былое величие, но тревога о том, сможет ли держава поддержать свой статус, в очерке явно присутствует. Ревизия высказанных в 1975 г. идей (тогда ученый видел «только замешательство» вместо «общих цели и веры») привела к заключению, что Америке ниспослана «спасительная благодать, которая всё еще делает страну образцом для других народов». Едва ли историк мог выразиться яснее: ведь серьезному анализу он предпочел декларации-заклинания...
«Гегелевский секрет» Бэлла - всего лишь мысль о том, что Америка была «сформировавшимся гражданским обществом, возможно, единственным за всю политическую историю человечества». Обществом, которое реализовало свою потенцию вне государственного аппарата, а лишь в «самостоятельном интересе отдельной личности и ее страсти к свободе».
Белл признает, что Америка пережила «массовую экспансию государственных институтов» после 1930 г., но при этом всё же утверждает: идея гражданского общества по-прежнему оставалась важнее, чем идея государства. Странное утверждение...
Белл считает возможным, что весьма отличающиеся друг от друга (как, впрочем, и от США) страны (например, Польша или Италия) постепенно начнут воспроизводить в своей политической жизни те образцы, которые были явлены американским гражданским обществом.

Известно, что Алексис де Токвиль колебался в выборе образа Америки: Америка - уникум и Америка - прототип европейского будущего.
Некоторые из близких Токвилю людей навязывали ему мысль о том, что у американской истории «не было прецедентов и об этом следует помнить». Один из часто цитируемых пассажей французского политолога звучит так: «Великое преимущество американцев состоит в том, что они обрели демократию без страданий демократической революции, они рождаются равными, вместо того чтобы таковыми становиться».
В другом - пожалуй, самом нелепом - фрагменте Токвиль настаивал на том, что смог «увидеть, как вся судьба Америки воплотилась в судьбе первого пуританина, высадившегося на ее берегах».
...Несмотря на все свои исторические особенности, Америка привлекала Токвиля всё же потому, что в повторении ее судьбы он видел будущее Европы. «В Америке, - утверждал он, - я видел больше, чем просто Америку, я искал здесь образ самой демократии... Я хотел знать, чего мы должны бояться и на что надеяться по мере ее развития».
Поиски примера очевидны. Но... Америка завораживала Токвиля, он был убежден, что она навсегда сохранит особое положение в мире, даже после того, как народы Европы используют опыт заокеанской демократии.
«Положение американцев, - писал французский мыслитель, - совершенно исключительно, и можно верить, что ни один демократический народ не достигнет подобного положения». Загадки американской исключительности ограничивали даже самый разумный и самый ответственный анализ, загнав в тупик столь блестящего исследователя, как Токвиль (см.: Tocqueville A., de. Democracy in America / Ed. by Th. Bradley. New York, 1945. V. 2. P. 101, 301; Vol. 1. P. 14, 38).

И до Токвиля, и после него иностранные наблюдатели и американцы - все испытывали подобное замешательство. Они обожали страну, которая была неподражаемой - и одновременно служила образцом для подражания. Они славили народ, которому было пожаловано благословенное освобождение от всех пороков, распространенных в остальном мире, народ, который служил примером всему человечеству. Они превозносили общество, значительное своей единичностью и универсальностью.
Исключительность американцев быстро трансформировалась.
Американский врач и историк, участник Войны за независимость, президент Континентального конгресса Дэвид Рамсей (1749-1815), размышляя об американской революции еще до ее окончательной победы, верил, что новая нация будет наставницей Старого Света: «Благородный пример Америки подобен большому пожару... Он будет распространяться от народа к народу до тех пор, пока тирания и угнетение не будут полностью искоренены... Дело Америки станет делом Человеческой Природы».
Государственный деятель, ученый и министр финансов США в 1803-1813 гг. Альберт Галлатен (1761-1849), обдумывая последствия независимости, когда еще не высохли чернила на Парижском договоре, пришел к аналогичному выводу: «Соединенные Штаты будут просвещать Европу, служить ей в качестве модели и, возможно, внесут свою лепту в то, чтобы осчастливить человечество в целом».
Всё это не могло не навредить той самой исключительности, которую единогласно превозносили. Если все народы с такой готовностью следовали американскому примеру, то, значит, в самом примере не было ничего исключительного. Сама идея Соединенных Штатов как парадигмы (даже если признать, что зарождавшаяся республика не была образцом для человечества) предполагала неизбежный отказ от исключительности.
Ведь если другие усвоят открытый американцами образ жизни, то усвоят они его потому, что они такие же , как американцы, и хотят того же , что и американцы. Короче говоря, исключительность модели сразу же превращалась в свою противоположность. Возможно, не осознавая своего предпочтения, сторонники этой идеи предпочли американской уникальности американское первенство.
Другие защитники исключительности (похоже, тоже не задумываясь) ликвидировали свое детище, даже не заметив этого. В отличие от соотечественников, которые считали американскую модель пригодной для всего человечества (главный тезис - «освободить всех и вся»), они полагали, что Америка может стать убежищем для жертв всевозможных репрессий старого режима.
Понятие исключительность они связывали прежде всего с наличием свободы в одной стране. Согласно бессмертной фразе Т.Пейна, Америка была задумана «Всемогущим... как приют для преследуемых сторонников гражданской и религиозной свободы из любой части Европы».
«Любое место в Старом Свете переполнено угнетением. За свободой охотятся по всему Земному шару. Азия и Африка уже давно прогнали ее. Европа считает ее чужестранной, а Англия приказала ей покинуть ее пределы. О! Примите беженку и приготовьте вовремя убежище для всего человечества», - писал Пейн.
Но и представления об Америке как убежище скоро стали жертвой универсалистских поползновений. Предполагалось, что другие люди тоже хотят свободы, подобной американской, хотя и не способны ее достичь...
Что же касается свободы... Очевидно, что Америка не служила убежищем, например, афроамериканцам: она была «вечной могилой для их свободы и свободы их потомства». Сторонники исключительности редко используют институт рабства в качестве критерия самобытности Нового Света, хотя эта данность - пробный камень в его оценке.

Были и другие сложности, вносившие неприятную дисгармонию в построения сторонников идеи исключительности.
Кое-кто постулировал божественное бегство Америки от свободы. Иные объясняли исключительность только особенностями исторической ситуации. Некоторые по традиции считали существенной особенностью нации идеологию, которая воспринималась как конституционная вера , как привязанность к определенному набору идей. Третьи, следуя традиции токвилевской, видели суть уникальности нации в отсутствии у нее идеологии: в ее непреклонном прагматизме, в полном равнодушии к идеям и теориям...
Американский политолог С.Смит уверен, что в наши дни антипатия к идеологии скорее вредна, нежели полезна для политики; отсюда известные трудности Джорджа Буша-старшего с его концепцией «видимой вещи» (напомню, речь шла об отказе от «теорий» во внутренней политике); отсюда же постоянные проблемы Клинтона с его склонностью ко лжи и непоследовательностью, что дало повод одному арканзасскому шутнику назвать само президентство Клинтона «серьезной проблемой».
Очевидно, что влияние идеологии ослабело - Рейган почти открыто игнорировал мнение Конгресса и Конституцию США; уровень доверия американцев к правительству заметно снизился: в 1964 г. ему доверяли 60% граждан, три десятилетия спустя - в годы рейгановской революции - лишь 10%.

Многие историки обращали внимание на утопический аспект проблемы формирования американской цивилизации. Американские колонисты изначально руководствовались мечтой о восстановлении на пустом континенте идеального мира; в XIX в. обитателей Нового Света сплачивала романтическая идея создания идеального общества.
Но в действительности многие простые американцы пренебрегали этими идеями; за свою не такую уж долгую историю Новый Свет превратился в самый большой могильник проектов создания сообществ людей, живущих по каким-нибудь необычным правилам и установлениям.Европейцы постоянно представляли Америку «тотально отличным» от их собственного обществом. Американцы же постоянно отвергали эти воображаемые конструкции - и стремились быть похожими на своих европейских обожателей.
Надо сказать, многие историки перешли на их сторону. Например Ф.Тернер, который утверждал, что США были учреждены сознательным «актом воли» и продолжают развиваться благодаря всенародной преданности государству. Но большинство историков полагают всё-таки, что «американская демократия родилась не из мечты теоретика, а из американских лесов, и всякий раз, когда нация достигает новых рубежей, у нее прибавляется сил» (Turner F. The Frontier in American History. New York, 1920. P. 293).
Тернер к любым идеям относился очень враждебно; его нескрываемый антиинтеллектуализм стал главной составляющей той самой исключительности, определению которой ученый посвятил свою карьеру. Многие последовали за ним.
В 1950-е гг. Дэниел Бурстин довел тернеровскую идею до абсурда (см.: Boorstin D . The Genius of American Politics. Chicago, 1953). Льюис Харц сформулировал теорию, которая сама по себе - не что иное, как глубокая тайна американской жизни.
Харц настаивал на том, что в политике США руководствуются неким особым комплексом идей, который он назвал либерализмом ; он-то и создает предпосылки неограниченных возможностей. Американцы только кажутся противниками теорий, на самом же деле они настолько привязаны к теории либерализма, что даже этого не замечают, не говоря уже о том, чтобы вырваться из ее железных тисков (Hartz L. The Liberal Tradition in America. New York, 1955).
Обоих, Бурстина и Харца, оценивают как «консенсусных» историков. Фактически между ними нет почти ничего общего. Их версии теории исключительности невозможно синтезировать.
Консенсус одного отличался от консенсуса другого и этически, и по существу. Бурстин верил, что «оживленная» бедность американских идей обогатила американское общество; Харц же считал, что могущественная полнота этих идей обедняла американскую политику и превращала страну в патетически провинциальную державу.
Объединяло Бурстина и Харца только убеждение - исключительное среди сторонников исключительности, - что Америка не получила тех уроков, которые преподают человечеству, и той модели, которой подражают, и того спасения, которое предлагают.
Бурстин был консервативным шовинистом; Харц- радикальным космополитом, но оба не хотели вести идеологические битвы в пользу Америки в начале холодной войны. У Америки «не было даже строчки теории, которую можно бы было предложить другим народам мира», - писал Бурстин.
«Вопрос не в том, что история дала нам нечто, что можно экспортировать, - вторил ему Харц, - а в том, дала ли она нам нечто полезное». Ответ «на этот вопрос, - считал он, - может быть только отрицательным».
Бурстин и Харц были представителями немногочисленных совестливых толкователей. Другие же ревностные сторонники теории американской исключительности (например, Дэвид Поттер) сразу же поступали на идеологическую службу к правительству. Так вели себя почти все без исключения мудрецы и полемисты за пределами системы высшего образования США. Генри Лайс - без сомнения, наиболее влиятельный интеллектуал своего времени - провозгласил XX столетие «американским веком» (Lice H. The American Century // Life. 1941. V. 10. Febr. 17. № 7).
Правда, ему больше нечего было прибавить к этому определению и к тому, что уже сказали другие аналитики. Когда же его попросили растолковать публике, что всё-таки значит его красивая фраза, он, «поколебавшись», «промямлил что-то... о тех из нас, кто давным-давно горел в том же огне». Далее он объявил, что «больше не боится давать “определение” американскому столетию». Но, как сказал его биограф, «он никогда этого не сделал» (Elson R. The World of Time // The Intimate History of a Publishing Enter Rise. New York, 1958. V. 2. P. 19).

Американская исключительность - это такой предмет, который даже умных людей вынуждает к досужей болтовне. Так было и в первое, и в последнее десятилетие холодной войны.
Тема эта дразнит. В лучшем случае вызывает желание сочинять нечто похожее на стихи; в худшем - вынуждает к пресным библиографическим комментариям, подобным обзору, написанному Майклом Кэмменом (Kammen M. The Problem of American Exceptionalism:
A Reconsideration // American Quarterly, 1993. V. 45. P. 1-43).
Кэммен - выдающийся историк; как и Белл, знаменитый социолог. Но пристрастие к исключительности вынуждает его к столь насыщенной мертвящими абстракциями прозе, что его по ошибке можно принять за «схемоносного» обществоведа, хотя ученый клянется, что «никогда таковым не был».
Он повторяет набор штампов из недавних работ по исключительности, добавив к ним пару интригующих поворотов мысли.
За последние полстолетия историки, изучающие этот предмет, прошли путь от ревностного энтузиазма до «основательного скептицизма». За тот же период «остроумные обществоведы» прошли путь от осторожности до легкого принятия любых идей.
Несмотря на желание связывать себя с историками, Кэммен квартирует в лагере обществоведов, которые «воскресили и утвердили столь запутанное понятие, как американская исключительность ; кроме того, они «более убедительны», чем историки.
Я опускаю множество малоубедительных доводов Кэммена, выдергивая из контекста самые, на мой взгляд, несуразные.
Например, Кэммен ссылается на книгу Кима Босса, посвященную профсоюзам 1890-х гг., поскольку описание Боссом оппозиции организованных рабочих массовой иммиграции якобы приводит к выводу, что идея самоидентификации для американцев значила больше, чем транснациональные или классовые привязанности.
Но оппозиция незначительного меньшинства рабочего класса притоку огромных масс иммигрантов не может служить доводом в пользу идеи исключительности. Даже если принять подобный аргумент, суть этой мнимой американской самоидентификации остается невыясненной.
Кэммена вообще мало заботит связное определение смысла самоидентификации; смущает и непоследовательность в использовании понятий пуританская благопристойность и писательская неблагопристойность . Лучшей («подтверждающей идеологически») формулировкой американской идентичности является та, которую Кэммен заимствует у Гарри Оверстрита: «Главное отличие Америки заключалось в том, что она первой в истории человечества пригласила к себе представителей различных культур и дала им право свободно участвовать в строительстве нового государства».
И отлученные от внешнего мира рабочие Босса, и открытая для внешнего мира новая страна демонстрируют, к удовлетворению Кэммена, всё ту же американскую исключительность...
Заканчивает Кэммен свою аргументацию фразой о том, что историю США «отличает необычное своеобразие и необычный путь». Вряд ли вы не найдете такое государство, которое не соответствовало бы подобному стандарту уникальности. Похоже, с такими сторонниками, как Кэммен, теория исключительности останется без противников.

Историки, как и обществоведы, понимают, что нельзя определять исключительность как различие, поскольку все страны различны. Историческая исключительность включает в себя нечто большее.
Даже такие сравнительно осторожные историки, как Джойс Эпплби, оказываются в плену противоречий, когда обращаются к постулированию «чистых возвышенных» истин (Appleby J. Recovering America’s Historic Diversity: Beyond Exceptionalism // Journal of American History. 1992. V. 79. P. 419-431).
Подобно многим иным авторам, Эпплби совмещает понятия архетип и убежище . В одном предложении она цитирует двух французских наблюдателей XVIII в., один из которых надеялся, что Соединенные Штаты станут «моделью» для «человеческой расы», а другой молил Бога о том, чтобы новая страна стала «для всех народов Европы» убежищем от фанатизма и тирании, - словно эти понятия можно объединить.
Пытаясь отыскать исторические корни понятия исключительность , Эпплби находит их в ее любимом времени и среди любимого ею народа: в 1790-е гг. «ничем не выделявшиеся граждане Америки» принимали исключительность в качестве веры.
Согласно Эпплби, «простые американцы» в то решающее десятилетие «обрели свой голос, свое дело и свою стратегию для победы на выборах». Последовав за джефферсоновской оппозицией «недемократическим тенденциям» федералистов, они не только подготовили день выборов 1800 г., но и предупредили федералистский «уход из политики»; «простому люду» осталось лишь определить «общенациональную цель».
«Необразованные люди», предоставленные «отчаянной политике эгалитарной высокопарности», взяли на себя «ответственность за выбор критериев национальной идентичности». Они нашли «подтверждения выбранным критериям ценности в прославлении того, что было отличительно американским».
«Открытые возможности... дух поиска, ликвидация привилегий, личная независимость, т.е. исключительность, - всё, что прежде омрачало жизнь их правителей, сейчас работало в их пользу».
Представления о ценностях, которые соответствовали постоянным условиям американской жизни, могли быть использованы (начиная со времен Джефферсона) для установления «равновесия между американским изобилием и высокой моральной целью» - и для наделения жизни гражданским смыслом.
Возможно, это теоретически привлекательная и достаточно профессиональная аргументация. Но в реальности ничего подобного не происходило.
Старые элиты от власти никогда не отрекались, точно так же, как и новые лидеры не все и не всегда были радикальной толпой. Федералисты, такие, как Ной Вебстер, и их духовные потомки, например Уильям Холмс МакГаффи, неизменно - на протяжении всего XIX века - уделяли особое внимание образованию американских граждан. Республиканцы и демократы так же, как и плантаторы из числа друзей Джефферсона, постоянно ущемляли свободу слова на Юге - и тем сильнее, чем более расширялись привилегии рабовладельческой элиты.
Эпплби разрывается между двумя желаниями - наградить позитивной исключительностью джефферсоновцев (их она обожает) и обвинить в исключительности негативной современные элиты (их она ненавидит). Чтобы аргументировать наличие в зарождающейся республике противоречий между действительностью и риторикой, создавшей «воображаемое сообщество, которое формирует нацию», Эпплби опирается на Бенедикта Андерсона. Она пытается доказать, что «на протяжении XIX столетия простые белые американцы игнорировали реальную незначительность политического существования их страны, постепенно и понемногу продвигая свою республику в авангард прогресса».
Эпплби не только акцентирует противоречие между «реальной незначительностью» и последующим величием страны, но и приветствует предположение, будто воображаемый прогресс в Америке был итогом деятельности привилегированных интеллектуалов («риторов») - «пропагандистов американской демократии», как она их называет, а не результатом труда и усилий пионеров, ремесленников и «механиков».
Столь же существенно и указание на то, что осознание американцами своей идентичности - в большей степени результат работы интеллекта, нежели итог применения рук или широкой спины. Однако тут возникают вопросы: к кому по своему рождению и воспитанию привилегированные «риторы» были более расположены? Кто публиковал их сочинения и кто платил им деньги? Кем рецензировались и читались их работы?
Подобные вопросы неизбежно сменяются другими, такими же неудобными для автора. Эпплби приписывает заслугу «демократизации американских общественных ценностей» влиянию отечественных «исторических книг».
Как же простолюдины контролировали написание, производство и распространение этих исторических книг? Кто же сочинял эту историю, поддерживающую мифы об исключительности? Был ли католик-аристократ - типа Мэтью Кэри из Филадельфии - «обычным» американцем? Или «брамин» Джордж Тикнор из Бостона? Или священник епископальной церкви - типа Мэсона Уимса, который изучал теологию в Лондоне? (Все они авторы первых учебников по истории США.)

Идея Эпплби о контроле простолюдинов над национальным самосознанием, уже сама по себе достаточно зыбкая, рушится, когда автор выделяет «три настоятельные темы», которые составляют суть американской исключительности.
Вот эти темы:
- «автономия личности с постепенным сокращением степени зависимости;
- начало новой жизни с обязательным отрицанием прошлого;
- концепция единой человеческой природы» (в ее рамках отдельные черты общества квалифицируются как «универсальные»).
Развитие этих тем предполагало сохранение привилегий белой мужской элиты и дискредитацию обычаев простонародья. Все три обозначенные исследовательницей проблемы играли чрезвычайно консервативную роль в партийном идеологическом противостоянии и в XIX в., и даже в наше время. Все три служат сейчас препятствием для формирования той самой «многокультурной повестки дня», которую проповедует Эпплби.
Три настоятельные темы, которые, по мнению Эпплби, определяют сущность американской исключительности, не меняются в зависимости от того, кто к ним обращается - простолюдин или представитель элиты. Не меняются они даже тогда, когда исключительность из явления позитивного превращается в негативную характеристику американского сознания.
...Новая социальная история теперь необходима для того, чтобы восстановить опыт большинства американцев, который длительное время был скрыт завесой исключительности «бостонских браминов, составлявших касту историков-джентльменов».
Именно они, как признает Эпплби, сформировали всю нашу историю...

Я мог бы продолжать, поскольку ученое болото кажется почти бескрайним, - но я уже и так зашел слишком далеко. Достаточно сказать, что проблема американской исключительности приносит мало славы тем, кто ее (проблему, а не славу) исследует; исследователи же, в свою очередь, проливают мало света на этот предмет.
С сухой деликатностью, которая так редка в этой полемике, Байрон Шейфер сказал всё, что следовало сказать. Суммируя доклады семи именитых американских авторитетов, представленные на симпозиум в Оксфорде, Шейфер отметил, как трудно их связно обобщить.
Действительно: исключительность «никогда не существовала; она существовала только однажды, но не больше; новые версии заменяли старые; она продолжает существовать, не измененная в своей сути». Просто люди хотят заявить тему - тем более, что их исследования нередко финансируют именно с целью услышать подобную заявку.
Шейфер признает, что любая попытка обобщения докладов «будет строиться больше на воображении и декларациях, чем на понимании и здравом смысле».
Что после этого остается сказать? Все общественные системы имеют особенности, но всегда наличествуют и общие черты. Вряд ли продуктивно фетишизировать различия, забывая о сходстве.
Так почему же взрослые дяди и тети столь много работают над темой исключительности? Почему же ученые не оставят эту тему политикам, чьи цветисто-помпезные речи и неуклюжие противоречия воспринимаются как нечто вполне естественное? Почему столь способные исследователи продолжают дурачить себя и своих читателей? Почему тема американской исключительности стала поводом к проведению стольких международных конференций, форумов, к изданию антологий, статей, посланий и монографий?
Согласно известной идее, мы так устроены, что замечаем главное в той или иной культуре лишь тогда, когда оно перестает быть главным . Главное подобно роскошным розам позднего лета, которые, перед тем как увянуть, полностью расцветают. Значит, внимание, которое многие ученые уделяют сейчас исключительности, предполагает, что эта идея уже принадлежит прошлому.
Кэммен, к своему удивлению, в конце концов был вынужден с этим мнением согласиться. «Довольно длительный период, когда эта концепция... выглядела достаточно убедительной, - писал он, - закончился».
Отличительные черты Америки уже в XX столетии становились всё «менее исключительными». Теперь, как признает Кэммен, «бремя исключительности несет Япония».
Американской же исключительностью сейчас интересуются только немногочисленные «академические антиквары»: «они пытаются понять историческую динамику американской культуры».

Рассуждения на тему исключительности напоминают ныне упражнения в ностальгии. Существенные проблемы, с нею связанные, нам более не принадлежат. Сторонники гипотезы отмечают наличие в Америке особой демократии; но со Второй мировой войны мы многое из арсенала этой самой демократии демонтировали - для того, чтобы управлять нашей империей более эффективно.
Сторонники исключительности похвалялись американской приверженностью к справедливости; но со времени прихода к власти Рональда Рейгана началось наступление на права черных и женщин; совет руководства Демократической партии при Билле Клинтоне без обиняков призвал единомышленников убрать само слово справедливость из политического словаря, заменив его понятием экономический рост .
Уже в 1970-е гг. Джонатан Козол убедительно показал, что школьные власти больше не ведут диалогов с учителями и учениками, а навязывают им свои решения, не заботясь о мнении подопечных.
Сама система понятий, используемых приверженцами теории американской исключительности, не принадлежит нашему времени. Почти два десятилетия тому назад Лоуренс Вейси доказывал, что народ-страна (тема всех сторонников исключительности) - это и слишком незначительное, и чересчур емкое понятие. Слишком незначительное - потому, что «ткань жизни» в развитых странах становится «всё более однообразной», а конвергенция уже объединила многие страны. Слишком емким - потому, что идеализированная гомогенность плохо соотносится с реалиями. Ведь представители этнических субкультур пытаются говорить от имени «самоопределившихся общностей», от имени «субъектов, способных на собственное мифотворчество».
Понятие это вряд ли уместно и тогда, когда мы говорим о субкультурах социальных или политических, например о субкультуре феминизма.
Задолго до многих Вейси понял, что сегодня «наиболее насущные различия» касаются «социальных групп, определяемых этничностью, состоянием, полом, возрастом, политической и интеллектуальной ориентацией, а не национальной принадлежностью» (Veysey L. The Autonomy of American History Reconsidered // American Quarterly. 1979. V. 31).
В годы, прошедшие после появления статьи Вейси (годы глобализации капитала, коммуникаций и торговли, годы чрезвычайного обострения «культурных войн» в Соединенных Штатах), идеи ученого были неоднократно подтверждены.
Коммуникационная революция «постоянно сокращала дистанцию между национальной идентичностью и корпоративным благополучием»; она делала «капиталистическую жизнеспособность» гораздо менее зависимой, чем прежде, «от поддержки государств и национальных рынков».
В прошлом инициатива поддержки теории исключительности исходила от элиты, но вряд ли в будущем такое повторится. Новые элиты не нуждаются в патриотической лояльности, вдохновляемой старой идеологией, а транснациональные элементы этих новых элит считают ее лишь помехой. В то же время «восстание низов» (т.е. проникновение в прежние элитные сферы представителей некогда ущемленных слоев) сократило степень зависимости граждан от национальных привязанностей.
Обитатели новых пригородов и городской люд ищут теперь личного удовлетворения вне политики, в более интимных сферах. Когда глобализация побуждает элиту отказываться от национализма, а личные интересы вытесняют интерес к национальной идее, определение приоритетов исключительности нации перестает кого-либо волновать...
Заметим, что для американской молодежи понятие гражданский долг мало что значит. Менее 17% людей в возрасте от 18 до 24 лет участвуют в выборах; они «очень негативно» относятся к политикам; они не видят связи между проблемами, которые их волнуют, - наркотики, бездомные, издевательства над детьми - и политикой; они «не считают участие в политике способом решения» этих проблем.
Безразличие молодых к гражданским проблемам столь велико, что, когда их спрашивают, что же делает Америку уникальной, мало кто может ответить. Кое-кто нерешительно предлагает, например, такой ответ: кабельное телевидение...
Если подрастающее поколение не находит в своей культуре ничего особенного, кроме нескольких дюжин телепрограмм, то очевидно: идея исключительности явно устарела.
Нобелевский лауреат писатель Сол Бэллоу однажды заметил: «Я порою волнуюсь, что же происходит с культурой в Соединенных Штатах, но иногда я думаю, что в Соединенных Штатах уже больше нет культуры, а поэтому не о чем и волноваться».

И всё же. И всё же...
Понятие американская исключительность никогда не зависело от эмпирических свидетельств. Оно всегда было непроницаемо для восприятия большинства жителей страны. Оно родилось как идеологическая конструкция для удачливого меньшинства в Новом Свете - и для тоскующих интеллектуалов в Старом. Оно было, как это видели многие комментаторы, «обманом», выражением «национальной гордыни», подлинным «миражом на Западе».
Американская уверенность в моральном превосходстве, как заметил один из таких комментаторов, рассеялась в мрачных болотах Юго-Восточной Азии. Обратившись к этому случаю, он вынужден был игнорировать все прочие случаи, которые этому предшествовали, - войну с Мексикой, испано-американскую войну и т.д.
Майкл Кэммен связал наметившийся отказ от идеи исключительности с кризисом политической морали в середине 1970-х гг. и с шоком, вызванным Вьетнамом и Уотергейтом, шоком, который разрушил иллюзии американцев.
Однако еще Марк Твен, Авраам Линкольн и многие сотни других авторов разрушили эти иллюзии. Американцы - особенно те из них, кто должен знать это лучше и действительно знают лучше, - вовсе не стремятся искупить те пороки, которые они у себя обнаружили. Для них такие пороки просто «исчезают».
...Один из моих друзей распространяет в Филадельфии сигареты, производимые крупной компанией. Его работа достаточно предсказуема. Он осуществляет свои наезды неделя за неделей, и его доход остается достаточно стабильным. Однако иногда в облюбованном районе появляется рекламный щит соперничающей табачной корпорации. Это не обычная реклама. Это завораживающее взгляд изображение потрепанного ковбоя, «человека Мальборо», которое возвышается на сорок футов.
Как только оно появляется, доходы моего друга резко падают.
Филадельфийцы по-прежнему реагируют на эту икону индивидуалистической веры, хотя в этом огромном городе нет уже ни единого ранчо, ни единого стада скота, ни одного ковбоя. Американцы реагируют на риторику индивидуализма, хотя во всей стране меньше 7% населения обслуживают собственные предприятия или ими владеют.
Наше убеждение в собственной исключительности может быть устаревшим и бессвязным, но мы от него не отказываемся. Мы просто ждем - или, как сказал Б.Шейфер, ищем «следующего воплощения» идеи.

Текст составлен и переведен с английского С.И.Жуком по материалам выступления автора на одной из конференций Фонда стран Содружества.