Что можно приготовить из кальмаров: быстро и вкусно

Предлагаем вниманию читателей интервью архиепископа Петергофского Амвросия (Ермакова), ректора Санкт-Петербургской Духовной Академии, данное журналу «Монастырский вестник»

Главный урок в жизни

Ваш вопрос напомнил мне нашу встречу, тогда еще студентов Московской духовной академии, с отцом Кириллом (Павловым). Она проходила в актовом зале, на нее собралось много учащихся. И один из участников попросил батюшку рассказать о своей жизни до монашества. Отец Кирилл сказал примерно так: тот человек уже умер для мира, что полезного вспоминать то, от чего давно отрекся.

Я не о своем пути хотел бы сказать, а о тех людях, которые воодушевили, стали примером. Мой путь в Церковь был простым. Он лишен поиска и борений, поэтому апологет из меня хороший не получился. Он начался прямо с момента крещения в 40-дневном возрасте. Молитвы бабушек: той, что воспитывала оставшуюся в войну сиротой мою маму, племянниц воспитательницы, а также ее тети, монахини Аполлинарии, в 12 лет ушедшей в Полоцкий монастырь, - вот то главное, что определило мою судьбу. Это невозможно как-то рационально объяснить, но это то, что переживаешь сердцем всю жизнь и теперь уже благодарной молитвой о упокоении усопших душ. Для меня они, без всякого сомнения, настоящие святые люди...

А ведь монахиню Аполлинарию я никогда не видел, бабушку, воспитавшую маму, помню очень плохо (она умерла, когда мне было 4 года), а вот ее племянницы учили своим примером. Все эти люди соблюдали в течение десятилетий строгий пост. Жили как монахини. Одна из них потеряла в войну мужа и троих детей, с тех пор посвятила себя постнической жизни. Эти люди, кроме матушки Аполлинарии, не были в постриге, но вели очень строгий подвижнический, по сути монашеский, образ жизни. Среда и пятница, посты - сухоядение. Рыба была на столе крайне редко, мясо - никогда. Главное же - это отношение к людям, к ситуациям, к проблемам. Они всегда сверялись с Евангелием. Молитва была самым главным деланием в течение дня, заполненного тяжелым трудом, в том числе и мужским, который лежал на их плечах.

Я видел, как они молятся! И этот урок был самым главным в моей жизни! А потом Бог посылал мне таких замечательных людей, как архиепископ Иннокентий (Васильев) (ныне - Литовский), протоиерей Иоанн Квятович из Орла, ушедший в мир иной в прошлом году, архимандриты Кирилл (Павлов), Матфей (Мормыль), отец Иоанн (Крестьянкин) - я его никогда не видел, но в его письмах в ответ на мои семинарские я получил те советы, которые помогают мне до сих пор («Покорись беде, а она - тебе!»); конечно же, это мои преподаватели и наставники в духовной семинарии и академии, замечательные школы Троице-Сергиевой лавры и Сретенского монастыря, личный пример молитвы и человечности Святейшего Патриарха Алексия.

На Афоне невозможно стать старцем, если прежде у самого монаха не было своего старца. Монашество вообще немыслимо без послушания своему наставнику, через волю которого монах исполняет волю Божию и одновременно не столько через слово, сколько через пример жизни усваивает Святое Предание. Бог привел меня в жизнь этих людей, и они стали для меня теми цветами, с которых я пытался собрать нектар их молитв и веры. Одновременно каждый из них был для меня наставником, герондой. Сегодня я благодарю Бога за то, что Он познакомил меня с наследником и носителем исихастской афонской жизни - Ватопедским игуменом архимандритом Ефремом, открывающим многим глубину, красоту и суть монашества, в сравнении с которыми блекнут самые яркие и привлекательные краски мира сего. Бог подарил мне счастье знать таких людей! Вот это и есть самые главные акценты.

Надо ли догонять?

Теперь хотелось бы перейти к Вашей «профессиональной» жизни: с октября 2008 года Вы возглавляете Санкт-Петербургскую православную духовную академию (СПбПДА). Какую Вы тогда выбрали стратегию развития учебного заведения? Какие главные промежуточные достижения Вы бы отметили?

Однажды один из моих любимых современных архипастырей митрополит Лимасольский Афанасий в ответ на рассуждения об обновлении монашества заметил, что схемы (или стратегии) не нужны монашеству - этому живому организму, способному переродиться в самом себе; ему нужно создать правильные условия - дать возможность Богу действовать в жизни монашества! То же я хотел бы сказать и в отношении духовной академии, которую воспринимаю прежде всего как общину нашей Церкви, а не только, и даже не столько, как учебное заведение. Создать все условия для того, чтобы она смогла рождать достойных служителей Христовой Церкви, - это и есть наша общая задача. Но полагаться только на реформы, стандарты и новые программы считаю неправильным. С точки зрения стратегии развития, наверное, учебный процесс прекрасно организован в протестантских или хороших светских университетах. Но разве это наш путь? В Церкви нужно предоставить место действию благодати Божией. А она никакой избранной стратегией развития не привлекается.

Формальные показатели еще не говорят о реальных достижениях. К сожалению, теперь светские университеты оцениваются по «бумажным» критериям (наличию документов и правильно оформленных отчетов), а не по реальным плодам. Не хотел бы, чтобы и мы переняли этот плохой пример. О достижениях же будет судить Сам Бог и Его Церковь. Могу сказать, что остается еще немало нерешенных вопросов и проблем, есть и печальные ошибки, а задачи, стоящие перед теми, кто учит, требуют не столько создания рабочих программ, наличия соответствующих степеней и научной работы, сколько примера настоящей евангельской жизни. О достижениях же смогут сказать, наверное, только грядущие поколения, как мы сегодня говорим о тех, кого воспитала наша академия, когда взираем на икону святых и богоносных ее выпускников.

Первым системным явлением в ускорении духовного образования становится Славяно-греко-латинская академия, которая во многом пользовалась достижениями западной науки. В целом эта ситуация «догоняющего развития» в образовании - частый упрек. Почему сложилась такая ситуация?

Ну, не всё, что на Западе, надо вообще догонять. Конечно, революция 1917 года и последующий за ней XX век отбросили богословскую науку в нашей Церкви далеко назад. А ведь наши дореволюционные профессора до сих пор являются непревзойденными. И в то же самое время именно выпускники семинарий и академий становились известными революционерами и советскими деятелями. Почему же так происходило? На мой взгляд, потому, что возможность получить знания (даже не знания, а именно разнообразную информацию) уходила далеко вперед по сравнению с тем, что мы сегодня назвали бы системой воспитания. Воспитание должно быть главным в жизни духовных школ. И прежде всего - личным примером, как в монашеской жизни. Без воспитания сумма знаний будет практически бесполезна, а то и разрушительна как для самого человека, так и для Церкви.

В самом деле, что толку изучать с точки зрения истории время, в которое жил преподобный, с точки зрения филологии - его творения или даже реконструировать место его подвигов, если это не ведет к очищению собственного сердца и борьбе со своими греховными привычками? Передать его дух, воодушевить примером его святости, научиться самим и научить других жить по Евангелию, сверять с ним свои поступки, слова и мысли, отсекать страсти, дать радость покаяния, привести к жизни во Христе - вот наша главная задача. Возможно ли ее решить с помощью методов исключительно научной работы, которыми нам действительно еще только предстоит по-настоящему овладеть? Вряд ли. Об этом говорят как раз те, кто преподает в западных университетах на теологических факультетах. «Ваша Церковь имеет возможность содержать свои учебные заведения. Умоляем вас не размениваться на временные выгоды и не лишать себя возможности давать исключительно церковное образование. Его не заменят никогда никакие богословские факультеты университетов... Увы, мы потеряли то, что имели, практически безвозвратно», - слышал я и в Финляндии, и в Великобритании, и от нескольких иерархов Поместных Православных Церквей.

Блестящее выступление на конференции в Киеве священника Вацлава Ежика, доклад которого опубликован в «Трудах КДА», вызвало взрыв одобрительных эмоций. Свидетельство человека, преподающего в одном из западных университетов, о диктате школьных методик и рамок и призыв к возвращению связи теории и практики особенно красноречиво говорят о том, что восхищаться слепо тем, что там, у них, и всячески хаять свое - неразумно и несправедливо. Тем более, если постараться честно увидеть, к каким антихристианским последствиям это привело современные протестантские «центры просвещения». Католические учебные заведения в Италии стараются сохранить свою самобытность. Это хороший пример. Значительно в большей степени в католических университетах в Риме сохраняется привязка к церковной (хотя и западной) традиции, что дает и нам возможность посылать своих студентов для обучения туда, где библеистика или патрология развивались в то время, когда в нашей стране уничтожалось церковное духовное образование. Один наш академический иеромонах уже несколько лет изучает западную патрологию в Григориануме в Риме, еще двух других братьев из Петербургской академической монашеской общины, даст Бог, удастся определить в Библикум в Риме и на богословский факультет в Фессалоники.

Тусклые диссертации

В конце XVII-XVIII вв. из монашеской среды начинают выделяться ученые в светском смысле этого слова. Однако между «орденом ученого монашества» (по выражению прот. Георгия Флоровского) и монастырской братией порой не было взаимопонимания. Первые считали вторых невежественными и просто не- образованными. Вторые обвиняли первых в том, что они оторвались от отеческих преданий и не исполняют монашеские обеты под разными предлогами. По сути, происходил разрыв, расслоение изначально единой среды. В чем главная причина такого взаимного отчуждения?

Глубинная причина такого отчуждения одна: страсти и отсутствие в сердце главной добродетели - любви. Страсти гордыни, зависти, тщеславия. Сейчас я читаю книгу Ефрема Филофейского «Моя жизнь со старцем Иосифом». В ней честно описываются примеры непонимания некоторыми афонскими монахами жизни старца Иосифа Исихаста и его учеников, ссоры даже, исходившие от их соседей. Будучи на Афоне, слышал не раз, что до сих пор не все афониты признают святость жизни старца Иосифа, давшего Афону новое дыхание жизни. Наши церковные историки-миряне так же подозрительно относились к так называемому ученому монашеству, обвиняя представителей последнего в карьеризме. Источник разделений - дьявол. Отсюда всё и начинается. Если богословие превращается в одну из наук, это беда. Богословие - это жизнь в молитве и очищение сердца. В этом - начало единения вокруг Христа.

В отдельно взятой монашеской общине на том же Афоне в мире и единомыслии совершают свой подвиг и люди с не одним высшим образованием и знанием нескольких языков, и простецы. Старец Иосиф Ватопедский не получил даже общего образования, а стал наставником многих ученых мужей и оставил после себя несколько книг, перед которыми тусклыми и даже бесполезными становятся диссертации, написанные в академиях не от опыта жизни во Христе. В нашей среде всё должно оцениваться с точки зрения главной цели - спасения во Христе и преображения личной жизни. Если этой цели нет, напрасны все труды и усилия. Служить же Богу каждый из нас призван своим даром, но всегда с чувством смирения, а не превозношения над другим. Непрестанная работа над собой - вот важное условие мира и единства.

По мысли того же протоиерея Георгия Флоровского, ученое монашество организуется «под властью и верховенством обер-прокурора». Отсюда «не только обмирщение, но и бюрократизация монашества». Есть ли схожая проблема сейчас? Как монаху оставаться преданным своим обетам не только на ученой стезе, но и занимая ответственный пост в научной отрасли?

Сегодня нет обер-прокурора, но есть монашеские академические общины. Что-то вроде маленьких монастырей внутри академий. В академиях есть свои домовые храмы и, я бы сказал, домовые монастыри. В них совершают свое служение получившие образование в светских и духовных учебных заведениях, а также и те, кто еще учится и принял постриг при духовной академии. Но учеными монахами не могу назвать таковых. Как и себя. Просто мы несем свои послушания на поприще подготовки священнослужителей и церковнослужителей, каждый в меру своих способностей и даров. Это административная, преподавательская деятельность.

Ученый - это намного больше. Это человек, который полностью посвятил себя богословской или иной науке, изучаемой в церковных учебных заведениях. Ученый занимается постоянными исследованиями, пишет статьи, делает новые открытия, работает над докторской диссертацией, причем живет этим, посвящая всего себя именно этому. Много ли таких сегодня в нашей Церкви среди монахов? В Петербургской академии пока могу назвать только человека 2-3. Бюрократизации я не вижу, у нас живая монашеская община, в которой каждый старается соответствовать званию монаха и служить данными дарами не себе, а Богу. Ректор же, поскольку в академиях он в архиерейском сане, является, по сути, игуменом этой монашеской общины. Монах должен быть прежде всего монахом, ученый он или нет. Постригать же в монашество способных к научно- исследовательской деятельности или просто полезных для исполнения тех или иных послушаний в академии, но не желающих в полной мере исполнять монашеские обеты, категорически нельзя. Пусть они будут просто мирянами. Об этом говорю теперь, когда обнаружились прежде допущенные ошибки. Ничто и никто, кроме нас самих, не мешает исполнять монашеские обеты, в каком бы положении или должности мы ни находились.

Без «резерваций»

О развитии богословской науки монашествующими много высказывался архиепископ Феодор (Поздеевский), немало положивший трудов для преодоления выше упомянутого «отчуждения». Он, по существу, сформулировал большинство проблем ученого монашества, характерных как для начала XX века, так и для сегодняшних реалий. В частности, владыка Феодор указывал, что нет «специального старческого руководящего глаза» за монахами-преподавателями, и поэтому следить за их уровнем духовной жизни на публичной должности очень трудно. Как сегодня решить эту проблему?

- «Старческий руководящий глаз» нужен любому монаху (как и мирянину), какую бы высокую административную должность он ни занимал. Духовная брань, страсти, искушения везде одни и те же. И правила их преодоления - тоже. У хорошего спортсмена всегда есть свой тренер; певец, каким бы ни был известным, не может обойтись без педагога-вокалиста. В жизни духовной, тем более монашеской, невозможно проходить путь без опытного наставника. Монаху без внимательного опытного наблюдения со стороны часто бывает трудно увидеть возникающие в нем самом душевные и духовные недуги. А публичная должность предполагает тесное общение с миром, с самыми разными людьми - и в этой, пусть даже и научной, общественно полезной работе, монах может «утонуть», потерять, растерять свою главную любовь - любовь ко Христу. Мир может перетянуть его, и это будет страшная личная трагедия монаха, его личная катастрофа. Хотя сам мир ничего особенного в этом не заметит. Поэтому «руководящий глаз» нужен обязательно, и монах должен искать его, молить Бога, чтобы ему был послан действительно духоносный наставник, который не только словом и примером, но, что очень важно, молитвой будет поддерживать того, кого поручил ему Бог.

Владыка Феодор вскрывает еще одну крайне важную проблему: ученый монах не является «своим» ни для мира (в том числе науки и знаний), ни для братии монастыря. Он предлагает подумать над созданием «духовного отечества» для ученых иноков - специальных монастырей, братств, ориентированных на уклад жизни монахов, «совмещающих» собственное аскетическое делание с научной деятельностью. Насколько эта идея актуальна сегодня?

Монах для мира всегда чужой. Об этом преподобный Симеон Новый Богослов сказал великолепно:

Монах есть тот, кто миру непричастен,
Кто говорит всегда с одним лишь Богом,
Кто, видя Бога, сам бывает видим,
Любя Его, он Им любим бывает
И, светом становясь, всегда сияет.
Монаха хвалят - всё равно он нищий,
В дом приглашают - всё равно он странник.
О дивное, немыслимое чудо!
Среди богатств безмерных - я нуждаюсь,
Владея многим - остаюсь я беден,
Среди обилья вод - томлюсь я жаждой.

Настоящий монах, ученый или неученый, всегда будет чужим для этого мира. Для нас главное - быть своими для Бога. И служить ему тем, что у нас есть. Конечно, есть не только у меня мечта, осуществление которой пока очень сложно представить. Посмотрите, какое огромное пространство в Петербурге принадлежало именно духовным учебным заведениям: академии, семинарии, училищу. Это же практически целый квартал, расположенный рядом с Александро-Невской лаврой. Представьте себе, какая потенциальная возможность есть создать в будущем на этом месте свой Православный Оксфорд, в котором ученые монахи смогли бы занять достойное место в церковной науке! Очень хорошо понимаю, что сегодня это звучит как утопия. Слишком много должно измениться не только в нашей церковной, но и общественной жизни для этого.

Возвращаясь к предложению владыки Феодора, хотел бы отметить, что в монашеской среде на данный момент не сформировались объективные условия для возникновения подобного специального монастыря для ученых иноков. Образовательный уровень нынешних монахов очень разный: кто-то принимает постриг, уже имея не только высшее образование, но и ученые степени (не только, разумеется, касающиеся богословия); кто-то - еще на студенческой скамье семинарии. Если отобрать сейчас из всех обителей или забрать с приходов самых талантливых ученых и административно «переселить» их в специальный монастырь, то еще неизвестно, как это отразится на всех сторонах процесса. Потому что мы и обескровим многие обители, лишив их образованных насельников, которые могли бы принести немалую пользу на этом месте, и получим некий искусственный монастырь, где может просто не сложиться братская, собственно духовная жизнь. А если монашеской общины не получится, то это уже не монастырь, а НИИ - научно-исследовательский институт или лаборатория.

В таком случае становится очевидно, что существующих академий пока достаточно, чтобы организовать условия для научной работы монахов. Ведь академическое братство - это такое же братство, со своим уставом, укладом, молитвой, послушаниями. И вот тут я бы хотел озвучить важную, на мой взгляд, мысль: вначале мы должны придать импульс уже действующим академическим монашеским братствам, а затем, по мере их количественного и качественного роста, будет формироваться ученое монашество в широком смысле этого понятия.

Не будет ли такая «резервация» ученых монахов - их специальный монастырь - лишь маскировкой проблемы их отчуждения (если эта проблема признается сейчас насущной) от монастырской братии, от «простецов»? Ведь в таком случае возможности общения еще более сузятся, а значит, взаимное непонимание останется.

Я частично уже ответил на этот вопрос. «Резервация» не решит сейчас основных проблем, а, напротив, как вы правильно заметили, лишь сузит возможности общения монахов с разным образовательным уровнем и талантами. Между тем, их молитвенное и научное общение может принести взаимную пользу, взаимное обогащение. У каждого есть чему научиться. Но когда речь идет о монахах, которые серьезно погружены в определенные научные исследования, поиски, и находятся на пути к важным результатам, то, конечно, в таком случае им нужны специальные условия. Но эти условия возможно создать в некоторых уже существующих обителях - специальные «резервации» создать административным методом просто не получится.

Не забывать о сверхзадаче

Несмотря на то, что, по моему глубокому убеждению, в традиционно западных конфессиях царствует дух обмирщения, рассудочного подхода и потеря Предания (что не может быть нами принято), тем не менее, примеры и опыт различных орденов Католической Церкви может быть нам полезен (конечно, с поправкой на нашу «специфику»). Имею в виду, например, кропотливый, научно добросовестный, дисциплинированный труд некоторых монашеских орденов по изучению Священного Писания, его переводу, распространению. То же касается и археологии, и филологии, и других направлений. Кроме того, некоторые формы социальной коммуникации, принятые на Западе, могут быть интересны (впрочем, новые формы общения, в том числе виртуального, и так входят в нашу церковную жизнь). И этот процесс не стоит игнорировать - его необходимо наполнить смыслами с точки зрения Предания Церкви, опыта святых отцов, а не голой филологии.

В целом плоды деятельности ученого монашества остаются предметом рассмотрения и изучения достаточно узкого круга людей. Грубо говоря, богословская наука слабо доходит до простых прихожан. Поэтому характер, лексический и смысловой набор приходских проповедей остается из года в год одним и тем же. Часто это отталкивает от Церкви представителей, условно говоря, интеллигенции и просто думающих людей. Можно ли как-то насытить, растворить пастырские обращения глубокими научными размышлениями?

Вы правы: подобная проблема имеет место в нашей церковной повседневности. Но не нужно ее преувеличивать. Не это отталкивает людей. С точки зрения гомилетики, у праведного Иоанна Кронштадтского проповеди были слабые, но сколько людей он привлек ко Христу! А те же отцы Павел (Груздев), Кирилл (Павлов)? А ведь к ним ездили и простецы, и ученые. Одни и те же слова в устах разных людей обретают разную силу. От чего это зависит? Только ли от образования? Ответ очевиден. Конечно, это не может быть аргументом в защиту скучной, не подготовленной проповеди. Искать живую подачу, не выходящую, конечно, за рамки церковной традиции, нужно. Тем более что современные прихожане нередко сами владеют неплохими знаниями, что должно повышать ответственность у духовенства, призывать не останавливаться на достигнутом, читать самим, интересоваться книжными новинками, пользоваться примером хороших современных проповедников. При этом мы должны понимать, что приходят в Церковь не за разрешением экономических или политических вопросов. В этом наши прихожане подчас лучше нас разбираются. Они ищут другого. Того, чем подчас не владеют сами. Живого слова о Христе!

Как происходит взаимодействие СПбПДА с миром светской науки? В каком направлении вообще развивается этот процесс?

Некоторые наши профессора - в том числе монашествующие - преподают в светских вузах. Однако в Петербургских университетах священники чаще всего читают лекции в мирской одежде. В профессиональном смысле они нисколько не уступают своим светским коллегам, некоторые из которых, в свою очередь, преподают в наших семинарии и академии. Мы открыты для взаимного полезного сотрудничества, и такой успешный опыт уже имеется. Это помогает избавиться от многих, к сожалению, устойчивых мифов и стереотипных мнений о Церкви, монашестве, вообще духовном образовании как о сферах, где настоящий научный подход не приветствуется и где царит невежество и обскурантизм.

Даже элементарное человеческое общение преподавателей и студентов духовной академии и светских учебных заведений помогает сблизить мир Церкви и науки, в буквальном смысле найти общий язык, договориться о понятиях и вести действительно продуктивный диалог, который интересен и полезен и тем, и другим.

Так что, общий вектор, я бы сказал, - во всё большем объединении усилий. Конечно, не всё так гладко и идеально, но всё же радует, что имеет место именно диалог, а не монолог одной из сторон. При этом Церковь в любом случае остается сама собой и не забывает о своей сверхзадаче - спасать человека. Преподаватели светских вузов счастливы, что работают у нас, ведь перед ними особые студенты. Они ведут себя по-другому, общаются по-другому. И наши коллеги из вузов не раз об этом сами говорили: мы испытываем просто счастье, когда работаем в студенческой аудитории духовной академии.

Ваш совет тем новоначальным монахам, которые и имеют собственно научные таланты, и тянутся к активному труду на этом поприще?

Таланты «закапывать в землю» нельзя. Это грех. Всё, что дано Богом, надо терпеливо и с послушанием Церкви взращивать, а затем приносить добрый плод. Но в том-то и дело, что этот плод должен быть добрым: приносить духовную пользу и самому монаху, и окружающим его людям. Научная работа не должна быть настолько приоритетной, чтобы монах забывал о молитве, богослужении, Таинствах, отсечении страстей и очищении сердца и о личном спасении. Ведь если в результате даже титанического научного исследования он повредит душе своей, то что пользы? Поэтому в жизни монаха должен быть определенный баланс молитвы, вообще аскетического делания и различной «внешней» нагрузки. Всё в жизни монаха должно совершаться с молитвой, которая связывает нас со Христом. Вне Христа напрасны все труды. И еще здесь важно, чтобы и настоятель монастыря, и духовник такого монаха разглядели в нем таланты и сумели направить их в нужное русло. Да и сам монах о своем желании заниматься научной работой всегда может сказать прямо. Лично у меня это всегда находит радостный отклик. Богу нужно служить, умножая те дары, которые Он дал. Со смирением, терпением и по любви к Источнику даров и тем людям, ради которых даны эти таланты, и с послушанием к тем, кто поможет правильно, с пользой для Церкви распорядиться этими знаниями и талантами.

Для одних учение было призванием иночества, для других – ключом к церковной карьере.
М.В.Нестеров. Под благовест.1897. Государственный Русский музей

70 лет назад в оккупированном немцами Париже доцент русского Свято-Сергиевского богословского института архимандрит Киприан (Керн) выступил с публичным докладом «Ангелы. Иночество. Человечество. К вопросу об ученом монашестве». «Нужен монашеский ученый орден, – взывал оратор. – Богословской науке надо не только учить, в нее надо посвящать. Надо уметь ценить святость научного подвига, возвышенность служения книги». В 1942 году, когда грандиозная организация дореволюционной Русской Церкви уже четверть века как ушла в небытие, а Россия изнемогала в смертельной схватке с нацистской Германией, призыв Киприана, чтобы на каждые 50 или хотя бы 100 русских обителей приходилось по «настоящему ученому монастырю», звучал довольно неожиданно. Правда, некоторые деятели эмигрантской Церкви встретили гитлеровское вторжение в СССР с энтузиазмом и связывали с ним надежды на возрождение православия в России. Керн, несмотря на свою немецкую фамилию, насколько нам известно, не выступал в поддержку Третьего рейха. Поэтому оставим за скобками возможный политический подтекст керновского доклада и обратимся собственно к «ученому монашеству» и его историческому значению.

Церковно-номенклатурная каста

Генеалогия русского «ученого монашества» как особой корпорации внутри Церкви восходит к эпохе петровских реформ. После дела царевича Алексея, которого поддерживали многие представители высшего духовенства, Петр I окончательно утратил доверие к русской церковной иерархии. Отныне вместо русаков архиереями и настоятелями монастырей стали назначать своего рода варягов – монахов из Украины, получивших образование в Киево-Могилянской академии или в католических школах западных стран. Такое решение вписывалось в политику привлечения на государеву службу иностранцев, которые ввиду отсутствия в России социальных связей были гарантированно лояльны царю. С другой стороны, будучи носителями западного образования, знатоками латыни, эти люди неплохо вписывались в новую европеизированную бюрократию Российской империи.

Между новой генерацией духовных сановников из Украины и великорусским духовенством возникла серьезная напряженность, обусловленная глубокими различиями как в ментальности, так и в социальном статусе. Архиереи-черкасы, как презрительно называли приезжих украинцев русские, пользовались дворянскими привилегиями и славились крутым нравом, высокомерием, жестоким обращением с подчиненными. Их монополия пошатнулась в ходе екатерининской секуляризации церковных земель, когда привыкшие жить на широкую ногу князья Церкви – украинцы пытались фрондировать императрице, как, например, митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич). После этого политика украинизации русского епископата сворачивается и высшие церковные должности вновь становятся доступны для русских – но теперь уже прошедших длительную муштру в созданных по латинской модели семинариях и академиях.

В целом система комплектования руководящих кадров Русской Церкви «учеными монахами» сложилась уже в XVIII веке. Принимая монашеский постриг сразу по окончании или даже в процессе учебы, они автоматически вступали на лестницу духовной карьеры. По сравнению с другими монахами академические обладали рядом льгот: так, для них был отменен испытательный срок и снижен возрастной ценз вступления в монашество, они имели право свободно распоряжаться личным имуществом, получали жалованье наравне с чиновниками, то есть фактически освобождались от одного из трех монашеских обетов – обета нестяжания.

Поэтому «ученое монашество», в сущности, такой же оксюморон, как «морская свинка»: как последняя не имеет отношения ни к свиньям, ни к морю, так и «ученые монахи» в действительности и не ученые, и не монахи. Они были не учеными, а выученными, что совсем не одно и то же. Те из них, кого можно назвать учеными в собственном смысле, без оговорок – как, например, востоковеда епископа Порфирия (Успенского) или пионера русского религиоведения епископа Хрисанфа (Ретивцева), – являли собой те самые исключения, которые, как говорится, лишь подтверждают правило. В то же время большинство «ученых монахов» никогда не жили в монастырях. Более точно было бы вести речь не об «ученом», а о карьерном, кабинетном, бюрократическом монашестве. Фактически «ученое монашество» – это корпорация церковных функционеров, духовно-номенклатурная каста.

Контрудар белого духовенства

Не слишком удачный термин «ученое монашество» вошел в оборот с легкой руки Дмитрия Ростиславова, для которого этот вопрос был неразрывно связан с проблемой неравноправия черного и белого духовенства в России. Книга Ростиславова на эту тему увидела свет в 1866 году в Лейпциге (в России она не могла быть издана из-за цензурных барьеров) и вызвала немалый резонанс, поскольку вскрывала болезненное для Русской Церкви подспудное противостояние двух частей клира: «черного», или монашествующего духовенства, представляющего собой церковную элиту, перед которой открыты перспективы иерархической карьеры, и «белого», женатого, приходского, обреченного влачить судьбу церковных париев. А в 1880 году увидело свет историческое исследование Ростиславова «О русском ученом монашестве», заряженное изрядным публицистическим и социально-критическим пафосом. Будучи сыном рядового провинциального священника, Ростиславов не понаслышке знал об угнетенном и бесправном положении массы белого духовенства – за исключением единиц, которым посчастливилось занять престижные должности придворных или посольских священников. Неудивительно, что сам он предпочел рясе священника профессорский сюртук...

Ростиславов не был одинок: созвучные идеи высказывали также и другие властители дум русского общества. Калязинский священник-диссидент Иоанн Беллюстин, которого обер-прокурор Святейшего Синода Александр Толстой назвал «духовным Щедриным», в своих исполненных страсти произведениях описывал бедственное положение сельского духовенства и обличал монашество как корпорацию лицемеров, узурпировавших власть в Церкви. В свою очередь, резкие нападки влиятельного журналиста Виктора Аскоченского на архимандрита Феодора (Бухарева) не в последнюю очередь были обусловлены сословной неприязнью простого поповича к незаурядному представителю «ученого монашества»...

Русская Церковь не осталась в стороне от либеральных идей, захвативших широкие круги русского общества в эпоху реформ Александра II. Атмосфера либерализма способствовала критическому взгляду на церковный порядок, утвердившийся за полтора столетия синодального периода и ассоциировавшийся в глазах интеллигенции с уходящим в прошлое старым режимом. Такое умонастроение господствовало даже в стенах духовных академий, среди студентов которых в последние десятилетия XIX века резко сократилось число желающих принимать монашество, вступать в скомпрометированную корпорацию «черного духовенства». Масштаб проблемы оказался таков, что в этот период возник ощутимый кадровый дефицит для замещения архиерейских кафедр, и впервые в истории Русской Церкви Синоду пришлось рекрутировать епископов из числа бывших «белых» священников (как правило, вдовых протоиереев).

Новый вождь духовного легиона

Сломить эту тенденцию попытался видный церковный деятель Антоний (Храповицкий), который с детства мечтал стать монахом и сделать церковную карьеру. Для отпрыска знатного дворянского рода это было нетрудно, и впоследствии Храповицкий вошел в историю как митрополит, один из претендентов на восстановленный патриарший престол, основатель Русской Зарубежной Церкви. А в 1889 году, на заре своего пути, 26-летний иеромонах Антоний опубликовал статью «О монашестве ученом», призванную опровергнуть «неправильный взгляд» на монашество и его совмещение с «пастырским» служением, которое понимается автором весьма расширительно, включая и педагогическую, и церковно-административную работу.

Надо признать, что доводы противников «ученого монашества» Храповицкий излагает не без сочувствия и остроумия: «Указывают, что сочетание этих двух званий так же мало удается молодым ученым инокам, как служение двум господам... Остается только недоумевать, для чего монаху дали послушание, столь мало имеющее связи с духовным его возрастанием, которое есть единственная цель послушания» (курсив автора). Казалось бы, вопрос чисто риторический – но не для автора статьи! По убеждению Храповицкого, пастырская работа, так же как и монашество, сопряжена с подвижничеством, только не ради себя, а ради всей паствы. Поэтому монашество не просто вполне совместимо с пастырской работой, но и является для нее мощным дополнительным стимулом.

Став в 1890 году ректором Московской духовной академии, Антоний получил возможность применить свои идеи на практике, активно склоняя студентов к избранию монашеского пути. Возрождение института «ученого монашества» и повышение его престижа являлось элементом далеко идущей церковно-политической программы Храповицкого, неслучайно его любимым историческим героем был Патриарх Никон. Храповицкий выступал одним из идеологов восстановления патриаршества и превращения Русской Церкви в самостоятельную политическую силу, которая должна стать главной опорой монархии перед лицом революционной угрозы.

Вот как вспоминал о Храповицком его бывший студент митрополит Евлогий (Георгиевский): «Архимандрит Антоний был фанатиком монашества... Монашество в нашем представлении благодаря ему возвысилось до идеала сплоченного крепкого братства, ордена, рати Христовой... Антоний нас всколыхнул, пробудил сознание долга идти с церковным знаменем на арену общественной жизни... Идею монашества архимандрит Антоний пропагандировал среди нас поистине фанатически. В нем она сочеталась с женоненавистничеством. Он рисовал нам картины семейной жизни и супружеских отношений в мрачных, даже грязных тонах – и его пропаганда имела успех... Следствием этого нового духа в академии была волна пострижений... На этот путь устремилась 23–24-летняя молодежь. Архимандрит Антоний постригал неразборчиво и исковеркал не одну судьбу и душу... Некоторые из его постриженников потом спились».

Апология православного бенедиктинца

Как апологет «ученого монашества» выступал архимандрит Киприан (Керн) – наследник Антония (Храповицкого), который, кстати, был его духовным наставником и в 1927 году рукополагал Киприана во иеромонаха; между ними существовала не только идейная, но также мистическая и человеческая связь (а также социальная – оба были дворянских кровей). Но если Храповицкий стремился воспитать духовную гвардию, способную обеспечить реванш Церкви в отношениях с обществом и государством, то для Киприана «ученое монашество» скорее богословская конструкция, духовный идеал. В своем богословии монашества Керн исходит из ареопагитской доктрины об ангельской иерархии, через которую «божественное светолитие» передается иерархии церковной. При этом важнейшим призванием монахов, как и ангелов, является гнозис, «таинственный и умопостигаемый процесс познавания Непознаваемого». Как подчеркивает Керн, «служение Мудрости, Боговедению и Просвещению» ничуть не менее почтенно, чем подвиги поста и молитвы. Оно даже выше, ибо «эта сторона деятельности иноческой особенно их сближает с ангельским их первообразом».

Все эти изощренные богословские построения понадобились автору для того, чтобы реабилитировать монашеские занятия науками, имеющими к духовности отношение весьма слабое. Вслед за далеким от ортодоксии философом Николаем Бердяевым Керн призывает не противопоставлять спасение творчеству и прославляет ученые труды средневековых монахов за их вклад... в подготовку итальянского Ренессанса! Логика Киприана заставляет вспомнить слова московского митрополита Платона (Левшина), который на вопрос императрицы Екатерины II, почему такой молодой и красивый мужчина постригся в монахи, ответил без запинки: «Из любви к просвещению, государыня!»

Киприан, не без симпатии относившийся к наследию католичества (недаром писатель Борис Зайцев называл его «православным бенедиктинцем»), подчеркивает вклад западного монашества в развитие европейской науки и культуры, призывая Православную Церковь брать пример с доказавшей свою плодотворность «дифференциации творческих сил в латинском иночестве», где разные ордена имели различные специализации, в том числе в интеллектуальной сфере.

Действительно, ряд средневековых католических монахов вошли в историю как выдающиеся ученые и философы своего времени, однако рассчитывать на повторение подобного явления в современную эпоху, да еще и на почве православия утопично. Ведь «сонм подвижников науки» вышел из католических монастырей не потому, что воспитание ученых было их прямой задачей, а постольку, поскольку в Средние века еще не сформировался ни класс независимых интеллектуалов, ни соответствующая инфраструктура, и наиболее удобной нишей для научных занятий являлась Церковь (с которой были тесно связаны и средневековые университеты). Впоследствии же Церковь утратила эту свою прогрессивную роль, и начиная с эпохи Контрреформации монашеские ордена уже не служили развитию науки и культуры, а, наоборот, тормозили его. Кстати, первые поколения русского «ученого монашества» воспитывались как раз на этой барочно-контрреформационной модели, поэтому их роль в культуре была заведомо регрессивной. Со времен Средневековья многое изменилось, и монашеская мантия уже давно скорее не защищает, а сковывает человека, стремящегося к полноценной исследовательской работе.

Об этом красноречиво свидетельствуют исполненные драматизма судьбы тех немногих русских «ученых монахов», которые по своему призванию действительно были учеными или мыслителями, а не администраторами или мистиками. Автор первого китайско-русского словаря и капитальных трудов по истории и экономике Китая архимандрит Иакинф (Бичурин) был лишен сана, сидел в монастырской тюрьме. В 1831 году он подал в Синод прошение о снятии тяготившего его монашества, но император Николай I ответил отказом. В этом отношении больше повезло архимандриту Феодору (Бухареву) – оригинальному социальному мыслителю, который уходил из монашества в более либеральные годы царствования Александра II. Свое решение Бухарев мотивировал нравственной невозможностью оставаться монахом, потому что внутренне он всем сердцем протестовал против тех, к «послушанию» кому его обязывали иноческие обеты... Весьма символичен и тот факт, что первый по-настоящему ученый монах в России – Максим Грек – из 39 лет, прожитых в нашей стране, 30 провел в заточении.

Пожалуй, в вопросе об «ученом монашестве» ближе к истине, чем Киприан (Керн), оказался протоиерей Георгий Флоровский, который в книге «Пути русского богословия» рассматривал этот феномен как одну из уродливых псевдоморфоз церковной жизни Нового времени, связанных с процессами вестернизации русского православия. Согласно Флоровскому, русское «ученое монашество» – это «очень неудачное повторение западного примера в несоответственных условиях... Это было не только обмирщение, но бюрократизация монашества... Монашество для «ученых» перестает быть путем послушания и подвига, становится для них путем ко власти и чести».

Архиепископ Феодор (Поздеевский)

Теме ученого монашества уделял особое внимание архиепископ Феодор (Поздеевский) (1876-1937), последний перед закрытием настоятель Московского Данилова монастыря. Владыка занимал должность ректора Московской Духовной Академии с 1909 по 1917 годы. Профессор аскетики по кафедре пастырского богословия, сам строгий монах аскет он неоднократно высказывался об ученом монашестве как о «весьма важном служении», говорил и о том, что препятствует ученому монашеству «оправдывать свое двоякое звание: ученых и монахов и… с большей пользой работать для блага Святой Церкви». Предлагаем вниманию читателей статью архиепископа Феодора об ученом монашестве, которое, по мнению владыки, нуждается в создании особых условий, чтобы «монастыри по-прежнему оставались светочами» и привлекали души и сердца людей ко Христу. Многие размышления архиепископа Феодора и сегодня будут полезны монашествующим, чье служение связано с развитием богословской науки.

Благие намерения и задачи работающей теперь при Св. Синоде Комиссии по преобразованию Духовных Академий и имеющего быть летом монашеского съезда несомненно направляются к одному: сделать все возможное, чтобы соль земли не обуяла (Мф. 5, 13) окончательно и не была выброшена вон, на попрание ногами. В записке Высокопреосвященного Антония, архиепископа Волынского**, о том, в каком направлении должна быть произведена реформа Духовных Академий, весьма хорошо отмечено то положение, какое занимают у нас Духовные Академии в деле прямого влияния на пастырство, то есть на то, что составляет соль земли, по слову Христову, а отсюда, конечно, и влияние их на всю православную, верующую народную массу. Говорить о направлении богословской мысли, о продуктах научных богословских исследований, о самом христианском православном сознании в смысле зависимости всего этого от Академий, конечно, излишне, об этом тоже говорится в указанной выше записке Высокопреосвященного автора и всякому понятно. Отсюда понятна и серьезность работ, предпринятых Академической Комиссией.

Конечно, христианское религиозное воспитание народной массы, хотя и вверенное непосредственно пастырям, в значительной доле ведется и помимо пастырства. Говорим не о худшем, не о том, что относится к упадку и разложению духовной силы, а о лучшем - в смысле молитвенного христианского подвига; в этом деле у верующего народа есть и другие, кроме их пастырей, воспитатели и другие духовные руководители - монастыри и живущие в них духовные старцы. О значении монастырей с их святынями и духовными старцами для нашего народа и его истории так много написано и так обстоятельно, что пришлось бы говорить только старое. Эти монастыри тоже соль земли русской, православной, дававшая и дающая доселе духовную крепость душам верующим. Вот почему нельзя не приветствовать доброго намерения нашей церковной власти путем всестороннего обсуждения и совещания с мужами опытными, принять меры к тому, чтобы монастыри наши по-прежнему оставались духовными светочами и привлекали к себе не только покивания главами и укоризны от верующих и неверующих, а привлекали души и сердца страждущих и мятущихся и приводили их ко Христу, Церкви и спасению. Нам хочется теперь именно сказать несколько слов о так называемом «ученом монашестве», ибо оно, как ученое, а по своему происхождению академическое, несомненно может быть по праву предметом некоторого внимания Академической Комиссии, а как все-таки монашество, оно может быть предметом разговора и на монашеском съезде. Кому больше касательства может быть до ученого монашества - Академической Комиссии или монашескому съезду, это не так важно, нам хочется только указать, что об ученом монашестве непременно нужно порассуждать здесь или там, - на съезде. Хочется указать на то именно, что ученое монашество при теперешнем его пути служения тем самым целям, какие ставятся ему церковной властью, меньше всего может с честью оправдать возлагаемые на него (ученое монашество) надежды. Ученое монашество, как известно, несет в качестве послушания весьма важное служение: в начале своего жизненного пути оно служит делу воспитания юношества в духовно-учебных заведениях, в менее значительной части своей служит делу миссионерства, в минимальном числе настоятельствует в монастырях. Завершает свой жизненный путь ученое монашество обычно в сане епископов. Curriculum vitae любого из ученых монахов именно таково, что прямо со школьной скамьи он начинает путешествовать из города в город, повышаемый или низлагаемый в своем служебном положении, пока не достигнет такого возраста, что можно ему вверить доброе делание. Мы вовсе не думаем критиковать в данном случае педагогическую или чисто пастырскую деятельность ученого монашества со стороны ее пользы для Церкви, а только намерены сказать слова два-три о том, что, по нашему мнению, препятствует ученому монашеству еще в большей степени и в лучшем виде оправдывать свое двоякое звание: ученых и монахов и, быть может, с большей пользой работать для блага Святой Церкви.

Если к ученому монашеству со стороны его учености не предъявлять никаких других требований, кроме академического диплома и той ученой степени, с которой кончают все студенты Академии, то в этом случае, конечно, оно также удовлетворяет своему служению в духовно-учебных заведениях, как и светские кандидаты богословия. Те и другие одинаково получают при окончании Академии более только ярлык и право на занятие преподавательской должности, а не столько самую научную подготовку к этому. Но в этом виноваты уже сами Академии при теперешней постановке в них дела научного образования студентов, и виновата еще полная беспорядочность в назначении кончивших Академию на места в духовно-учебные заведения без всякого сообразования с их сравнительной подготовкой к тому или другому учебному предмету. Все это одинаково, говорим, приложимо и к светским преподавателям, и к преподавателям из ученого монашества. Разница здесь разве в том только, что светский кандидат богословия, попадая на какой-нибудь предмет в духовно-учебном заведении и оставаясь на нем обычно долгое время, может при желании и усердии развить ученость по этому предмету весьма значительную, может путем самостоятельной работы, особенно когда изучит свой предмет преподавания, пополнить недочеты академического богословского образования и в других областях. Ученый монах в этом отношении в худшем положении. Возьмите «Именной список» ректоров, инспекторов и прочих служащих в духовно-учебных заведениях, просмотрите движение по службе ученых монахов, и окажется, что каждый из ученых монахов остается на одной и той же должности не более двух-трех лет, а в большинстве случаев некоторые почти прямо со скамьи или года через полтора попадают в инспекторы, смотрители или даже в ректоры духовно-учебных заведений. Не дается возможности даже хорошенько изучить учебники по тому предмету, на который назначается ученый монах, не говоря уже об обширном знакомстве с литературой предмета. В первый, второй и даже в третий год своей службы всякий из преподавателей, особенно при значительном количестве уроков и при необходимости еще читать ученические сочинения, едва только может порядочно подготовляться к урокам; на это уходит все время и силы, и никакой возможности не представляется что-нибудь писать или читать из области капитальных ученых работ в богословской литературе. «По послушанию» ученому монаху приходится оставлять свой предмет даже против воли, изучив его только в объеме учебников, и принимать на себя административные должности. Здесь, при добросовестном отношении к делу, еще менее возможности заняться богословской наукой, и склонный к этому кабинетному труду всегда рискует так расшатать вверенное ему учебное заведение, что впоследствии придется целыми годами снова налаживать расстроенную машину. Быть может, скажут, что ученому монаху вполне достаточно того, что дает Академия, и он может все внимание уделять тому, что возлагается на него занимаемой им административной должностью. Но, во-первых, если сознаться по совести, окончившие Академию выносят из нее очень немного научного багажа, а во-вторых, думается, что к ученому монашеству, ввиду особого его положения в Церкви, должно предъявлять более серьезные научные требования, и вот почему: ученый монах мыслится по преимуществу богословом по самому своему сану; затем: по самому своему положению в духовно-учебном заведении он, как в большинстве случаев глава его, должен иметь научный авторитет в глазах корпорации и учеников, и наконец, как епископ, он - выразитель православного богословия и богословской науки, и запросы к нему в этом отношении еще шире и важнее. Скажите, в самом деле, если ученый монах не имеет авторитета, то что, собственно, он может вносить в духовную школу ценного? Опыт педагогический? Откуда он может его взять? Опыт хозяйственный? Тоже нет. Опыт административный? Тоже нет, ибо какой же опыт хозяйственный и административный у юноши в рясе, не видавшего жизни и людей, да и в самой школе служащего два-три года всего. Быть может, он вносит религиозную настроенность, полезную для учебного заведения? Это, конечно, так, но только ведь эта религиозная настроенность и идеализм без всякого духовного опыта, да еще при современном настроении в духовно-учебных заведениях, дает только одно: самому юному монаху-администратору одни скорби и искушения. Так и остается собственно вносимой в духовно-учебные заведения ученым монахом только одна его черная ряска, которая, как мы знаем, сама по себе далеко не создает авторитета ее носителю и не служит завесой и покрывалом некоей наготы ее носителей. Вот почему, если уж у ученого монаха нет административных и хозяйственных дарований, то ученый-то авторитет он должен иметь, ибо он более, чем кто-нибудь, должен давать отчет всякому вопрошающему о словеси упования. Что для этого сделать, мы скажем немножко после, а теперь к слову хочется еще поговорить о ненормальности настоящего положения ученого монашества в учебных заведениях и нежелательных следствиях для самой школы именно от этого положения в ней ученых монахов. Недовольство монахами в учебных заведениях в последние три-четыре года сказалось настолько ярко и подтверждается такими примерами, что доказывать это излишне. Это недовольство существовало и раньше, всегда, и хотя, быть может, не проявлялось резко, но самими монахами чувствовалось. Почему так, это понятно: ведь никто не назовет наши семинарии пастырскими школами в собственном смысле слова. Так они мыслятся и числятся только по § 1-му Устава духовных семинарий, а на самом деле были и остаются сословными школами общеобразовательными полусветского-полудуховного характера. (А известно, что нет худшего во всяком деле, как двойственность и хромание на оба колена.) Так на них смотрят и сами учащиеся в них и учащие, да и те, кто вводил в них светлые пуговицы и усиливал светский элемент образования и воспитания. Всякий появляющийся монах, и притом почти всегда в единственном числе, сразу встречается обычно воспитанниками недружелюбно, как олицетворение какого-то иезуитизма, понимаемого обычно в смысле удлиненных церковных служб, проповедей, отмены светских развлечений и т.п. Побороть это настроение невозможно, создать новое религиозное настроение один бессилен. Как будто нарочно так распределяют ученых монахов по учебным заведениям, что никогда их не сосредоточивают в одном, хотя бы для примера и с целью посмотреть, что могла бы сделать сравнительно многочисленная монашеская корпорация в духовной школе. У нас таких опытов пока нет. Нисколько не удивительно, что иногда и корпорации духовно-учебных заведений становятся в оппозицию с начальником-монахом. Винить тут корпорацию нельзя. Мы уже говорили, что ученый монах, попадая на ректуру в 27–28 лет, не приносит ни опыта воспитательного, ни хозяйственного, ни административного, ни ученого авторитета. Наоборот, вносит часто молодой задор, юношескую невыдержанность, а если к этому примешивается самолюбие, то взаимных обострений между начальником и корпорацией бывает множество. Так и мучаются все: и сами молодые начальники, и корпорации, и самое дело весьма страдает. Тратятся силы, портятся характеры, проходят лучшие годы для плодотворной ученой работы, и никто здесь ничего не выигрывает: ни школа, ни ученые монахи, а между тем существенные интересы церковной жизни страдают. Теперь, когда богословская наука, разрабатываемая светскими учеными, явно начинает проявлять неправославный характер, кто должен первее всего сказать авторитетное ученое слово предостережения? Кто, как не ученые монахи, особенно уже в сане епископов, должны изобличить это направление и указать православное русло. А между тем у нас в последнее время среди ученого монашества замечается положительный упадок в смысле научно-богословской образованности, проявляемой хотя в чем-либо кроме обязательных проповедей. Типы ученых старцев-епископов сходят в могилу, новые нарождаются в слишком ограниченном количестве, и, вероятно, скоро будет ощущаться недостаток в компетентных лицах для прочтения магистерских диссертаций академических профессоров или для занятия ректуры в Академиях. Виной этому тот путь, которым заставляют шествовать в служении Церкви ученых монахов. Это буквально путь выветривания и духовного испарения всего того, что ученый монах имеет, постригаясь на студенческой скамье. Лучшего ничего нельзя придумать для того, чтобы истрепать ученого монаха и выпарить из него и ученость, если она им приобретена на студенческой скамье, и монашеское настроение. Возьмем теперь эту последнюю сторону жизни ученого монаха.

Пусть говорят, кому это нравится, что ученое монашество фабрикуется Академиями из материала весьма подозрительного в смысле идеальной монашеской настроенности и искренности аскетических тенденций. Если и есть такие любители сильных и оригинальных ощущений, то во всяком случае это не большинство, и, кроме того, число подобных искателей приключений еще более бы сократилось, если бы наша церковная власть применяла к ученому монашеству настоящий способ воспитания их в послушании и прочих добродетелях подвижнических. Этого-то, к сожалению, и нет ни в приложении к тем, коим нужно бы как следует показать, что такое монашество, ни в приложении к тем, кто, постригаясь по искреннему настроению, а таких, говорим смело, большинство, сами желают проходить монашеское и монастырское послушание под руководством опытных старцев, вовсе не желая пускаться в широкое житейское плавание. А между тем у нас и те и другие, т.е. как надевшие рясу по иным соображениям, чуждым подвижничества, так и искренно желающие спасаться о Господе и не одержимые влечением к почестям «высшего звания», одинаково прямо со школьной скамьи пускаются на волю Божию и в весьма опасное плавание. Правда, это рассматривается как послушание; но ведь едва ли принцип подвижнического послушания может строиться на начале большего вреда, чем пользы от этого послушания для самого послушника. А ведь это так в отношении к ученым монахам. Думаем, что послушание, если оно имеет в виду духовную выработку послушника, до?лжно быть сообразуемо прежде всего с особенностями характера самого этого послушника, да и проходить его до?лжно на глазах того старца, который имеет на послушании этого инока. Какая-то общая, собирательная власть и воля Церкви дает ученым монахам всем сразу именно неизменно одно послушание: жить в миру, давая уроки и управляя учебными заведениями, но при этом нет такого специального старческого, руководящего глаза и определенной твердой руки, которые всякий раз видели бы, как исполняется это послушание и как оно влияет на инока именно с точки зрения его духовного мира, со стороны его спасения, а не со стороны только интересов учебного заведения, и всякий раз проявляли бы свою крепкую опытную руку, где это нужно. Мы готовы признать, что учебная служба - послушание монашеское, но таким она может быть по большему праву и с бо?льшим успехом для дела и для самого монаха при других совершенно условиях. Как-то очень скоро, пожалуй сразу, это так называемое послушание, общее для всех ученых монахов, делается самым содержанием их жизни, мечтой, предметом соревнования, камнем претыкания или духовного падения их. Недурно в самом деле послушание: иметь приличное вознаграждение, личную свободу, хорошую квартиру и выезд. Думается, что и для окрепшего духовно в смирении и послушании, в посте и воздержании это послушание явится великим искушением, а для того, кто не сделал и первых шагов в духовной науке и искусстве подвижничества, - это весьма опасное и гибельное послушание. Юношу, быть может, одушевленного самыми высокими аскетическими порывами, но еще не изучившего и азбуки этого дела, не научившегося ни молиться, ни поститься, ни разбираться хорошенько в себе, смиряться и подчинять свою волю другому, постоянно наталкивающегося на новые и новые вопросы и недоумения в духовной жизни монаха, не бывавшего в монастыре иногда и нескольких недель, пускают на распутия мира. Сообразно ли это с принципом подвижнического воспитания?! Думается, что и из монастырей не сразу и не всякого поступившего туда отправляют со сбором на монастырь по лицу широкой Руси, по городам и весям; и недаром же это послушание с монашеской точки зрения является самым тяжелым по своей опасности для внутреннего делания монаха. Конечно, было бы очень странно и прямо гибельно для монашества, если бы на послушание, даваемое монаху, смотрели исключительно с точки зрения пользы от этого послушания для монастыря и приносили в жертву этому самого монаха-послушника и его спасение. Это совершенно не согласно с принципом и основной целью монашеского послушания, в коем личность спасающегося занимает центральное место и задачей спасения определяется все, касающееся монаха. В приложении к ученому монашеству дело именно обстоит совершенно иначе. Кажется, такие печальные факты из истории ученого монашества, как снятие сана, довольно нередкое, должны бы говорить о том, что в том послушании, которое дается юному иноку, не все обстоит благополучно.

Нам самим приходилось слышать жалобы от одушевленных монашеским настроением и ревнованием о спасении молодых ученых монахов на тяжесть своего положения на учебной службе, и именно тяжесть со стороны монашеского настроения. Иногда приходится жить даже на частной квартире и в мирской обстановке, уроки и занятия отнимают все время, и посещение церкви бывает только праздничное. Не к кому обратиться за духовным советом и руководством, даже на исповедь. Вот то, что прежде всего смущает всех ученых монахов. Сначала все это чувствуется больно и горько, потом, конечно, душа привыкает, желание духовного подвига так и остается только в намерении, понемногу начинается примирение с окружающей обстановкой, послабление себе под предлогом усталости и немощи, потом невинные удовольствия и развлечения - и не заметишь, как ум и сердце уже приобрели вкус и склонение к другому: к мирскому, а не к Небесному. А тут удобства жизни, достаточные средства, светские знакомства, власть и почет - все это даже на одушевленного в лучшем смысле слова юношу-монаха налагает свою руку, а слабого волею и духом часто калечит окончательно. Прибавьте к этому неудачи по службе, огорчения и т.п., и ученый монах в 30–35 лет, духовно надломленный, остается часто на развалинах своего духовного корабля. А главное, ученый монах всем как-то чужой: у него нет даже и того отечества, какое имеют простецы-монахи, т.е. монастыря. Ведь не может же ученый монах считаться своим в мирском обществе, не считается он, как это хорошо знают все ученые монахи, своим и в монастырях. Спросите любого настоятеля из ученых монахов, попавшего в настоятели после духовно-учебной службы, и он скажет вам, насколько считают его своим иноки его обители. Еще хуже положение ученого монаха, попавшего в монастырь не настоятелем, а просто в число братства: он им совершенно чужой, ему чужд своеобразный монастырский мир, ему не найти тут и послушания, и трудно приспособиться к монастырской жизни после ученой службы. А между тем эта отрешенность ученых монахов от монастырей, недостаток знакомства их по собственному опыту с монастырской жизнью, вредные для них самих, лишают их возможности в том случае, когда они в сане епископа обязаны бывают заботиться об устроении монастырей, с знанием дела руководить этим устроением. Плохо знакомиться с делом тогда только, когда нужно уже делать его и руководить даже другими. А это именно и бывает с учеными монахами. Духовно-учебная служба, препятствуя им оправдывать свое ученое призвание, в то же время совсем не способствует выработке у них и монашеского настроения и опыта подвижнического.

Так и остается это двойное призвание ученых монахов, в лучшем случае, только в смысле доброго желания и намерения их.

Спросят нас, что же нужно сделать, чтобы ученое монашество оправдывало свое звание и чтобы, если нужны церковной власти их силы и дарования для каких-либо общецерковных нужд, то могли они быть употреблены и использованы с большей пользой для дела и без ущерба для собственного призвания жизни монахов.

Если церковная власть имеет в виду пользоваться силами ученого монашества в интересах богословской науки, учебно-воспитательного дела, миссионерства или и чисто монастырского, то, конечно, прежде всего нужно хорошенько готовить ученых монахов для этого.
Можно и, пожалуй, до?лжно начинать эту подготовку с Академии. Мы не знаем, есть ли, собственно, нужда ревнующего об иночестве постригать в Академии, на каком бы курсе он ни заявил это желание как и во всяком деле, так и здесь, испытание не лишнее. Пусть изъявивший желание принять постриг студент и рассматривается, хотя бы ректором Академии, как послушник, и пусть он работает, как студент, изучающий науку, над этой наукой по послушанию и не с меньшим усердием, как это бывает зачастую, а с бо?льшим.

Можно к нему предъявлять требования в этом отношении не только общестуденческие, но и определяемые усмотрением духовного руководителя. Несомненно и чисто духовная сторона жизни такого студента, пока он в Академии, должна быть постоянно контролируема духовником, каковой необходимо должен быть в Академии, и лучше из хороших монахов, мудрый если не ученостью богословской, то духовный и опытный. Время пострига пусть определяет или ректор Академии сам, если он духовно руководит этого студента, или духовник его. Во всяком случае выдержка до пострига должна быть, и лучше, если этот постриг совершается по окончании Академии. Необходимо затем при каждой Академии или около Академии создать для ученых монахов, кончивших Академию, духовное отечество; наши Академии все имеют поблизости монастыри, и даже несколько. Вот и нужно, думается, некоторые из этих монастырей сделать отечеством и пристанищем для ученых монахов. Пусть кончившие Академию и поступают сначала сюда. А в этих монастырях нужно иметь непременно опытных духовных старцев, хотя бы и из простецов, а во главе могут стоять и из ученых монахов, например епископов или архимандритов (такие найдутся и по желанию), или из ревнителей богословской науки. Близость Академии дала бы возможность вести научную работу, строй монастырской жизни сосредотачивал бы все духовные силы инока в должном направлении, опытный руководитель помогал бы ему проходить путь иночества; самое братство, монастырская атмосфера, послушание и прочее, - все это весьма хорошо бы влияло на инока и воспитывало его. Скажете, это нечто вроде католического ордена. Что же из этого? Почему не взять у католиков хорошей формы для осуществления добрых целей. А разве теперь ученое монашество не орден? Тоже орден, но нелепый по своему устроению и посему мало пригодный для той цели, ради коей он существует.

Мы вовсе не хотим теперь начертывать устава подобных монастырей - ученых братств, - а высказываем только общие соображения и думаем, что возражать против этого по существу дела особенно нельзя. В самом деле, разве нельзя в таких монастырях и в таком братстве развить богословскую ученость, читать, писать, издавать брошюры и книги, спрос на кои так велик, как это показали, например, «Троицкие листки». Концентрация сил всегда полезнее, чем та разрозненность, какая теперь и есть, когда ученые монахи рассеяны по лицу Руси и ничем не объединены. Пусть из этих монастырей посылаются и на духовно-учебную службу, и на миссионерство, и еще куда угодно, но посылаются заведомо уже люди окрепшие духовно и подготовленные, а не юные и неопытные новопостриженники, и пусть это посольство их будет не жизненной их карьерой и окончательным путем, а именно временным послушанием по определению способностей к роду служения того или иного инока опытным взглядом настоятеля монастыря, который мог бы того послушника, на коем вредно отзывается его пребывание в миру, снова возвратить к себе и поручить ему иное ученое дело. Тогда каждый монах имел бы свое определенное отечество, куда он, например, на закате мог бы приехать как домой и не чувствовать себя чужим, как это теперь. Куда, в самом деле, теперь приедет ученый монах на лето после учебного года? Где он может чувствовать себя как дома? Ни в одном почти из монастырей. Приходится предпринимать или бесполезные путешествия по разным местам России, или не особенно полезные поездки в дома родных.

Думается, что от организации таких ученых монашеских братств выиграла бы и богословская наука, и интересы учебно-воспитательного дела, когда можно бы при этих самых монастырях создать и пастырские школы - примерные, и миссионерские центры, в коих велась бы специальная подготовка миссионеров, словом, делалось бы все то, что и теперь предполагается, но не осуществляется за недостатком хорошей организации. Ведь численность ученого монашества весьма значительная, только нет концентрации сил и экономии их. А между тем некоторые из наших монастырей как будто сами собой напрашиваются к тому, чтобы в них именно и были организованы подобные ученые братства: таковы некоторые из монастырей города Москвы, освященные памятью ученой работы, в них некогда производившейся; таков особенно Вифанский монастырь близ Лавры и близ Академии, предназначенный приснопамятным святителем Платоном именно для научных занятий ученого монашества и для пастырской в нем школы, монастырь действительно исключительно удобный для организации ученого монашеского братства на самых широких началах, но, к сожалению, отданный теперь на прокормление наместника Лавры, хотя этот монастырь и епархиальный. Можно бы для ученого монашеского братства использовать тот же епархиальный дом, в коем есть уже и теперь отличная библиотека и в коем сосредоточены и теперь разные просветительные учреждения.
Так пусть же те, кому надлежит сие ведать, дадут возможность ученым монахам быть и учеными, и монахами и используют их силы с наилучшей выгодой для Церкви.

Фото на Главной : Владимир Ходаков

Митрополит Антоний (Храповицкий)

О монашестве ученом

Заводим речь об этом предмете согласно обещанию, данному нашим читателям полгода назад в ответ на вопрос в области церковно-приходской практики: „может ли монах проповедывать". На основании примеров из святоотеческой истории мы утверждали, что может, но за послушание, и обещали посвятить особую статью для раз яснения того, как совмещается подвиг жизни монашеской с пастырскою деятельностью.

Что такое монашество по существу? Как жизненный принцип, монашество заключается в том, чтобы ставить единственною целью своей жизни созидание своего внутренняго человека, т. е. уничтожение греховных склонностей или „совлечение ветхаго человека, тлеющаго в похотех прелестных, и воплощение в себе новаго человека, т. е. духовных совершенств, заповеданных учением благодати.

Подобное определение цели принятия монашества явствует и из чина пострижения и из всех отеческих писаний о монашеской жизни, между коими главнейшия состоят из указания, во-первых, свойств греховной природы нашего падшаго естества и средств к исторжению их (учение о восьми пороках), и, во-вторых, из раскрытия способов к усвоению совершенств богоподобия и описания свойств последняго (добродетели). Но монашеская жизнь по отеческим творениям и по фактам своей пятнадцативековой истории являлась не как принцип только и не как раскрытие чисто суб ективнаго психическаго процесса постепеннаго христианскаго возрастания человека, но и как известный специализированный способ применения этого процесса к жизни, как известный определенный индивидуальный и общественный быт. Раскрытием и регламентацией этого способа занимаются монастырские уставы, сохраняющиеся в предании и писанные.

Вопрос о совмещении монашества с пастырством, естественно, возникает потому, что пастырство есть деятельностьобщественная, требующая от пастыря и духовнаго участия в жизни мирян, и постояннаго внешняго соотношения с людьми, а монашество ставит своею единственною целью внутреннее самовоспитание, средством же к нему уставы предлагают уединение и отрешение от мирских людей и дел. Впоследствии даже психический процесс усовершенство вания был специализирован почти исключительно к покаянию и самый подвиг монашества с ужен до понятия подвига покаяния,.— прибавим, параллельно с подобным же пониманием существа христианской религии вообще, каковое ея понимание имелось еще у преп. Ефрема Сирина, а после Дамаскина стало господствующим, чтобы не сказать исключительным, до наших дней.

Когда начинаешь говорить о совмещении пастырства с принципом монашества, возражатели прерывают: монаше-ство, как учреждение, не есть принцип, ибо, как таковой, оно ничем не различается от христианства вообще, а потому вопрос может быть только о совместимости уставов с пастырскою деятелыюстью, на что ответ ожидается, конечно, прямо отрицательный. Но нам кажется, что монашество отличается от общехристианских обязанностей и по существу, не как нечто высшее их, что невозможно (Матф. V, 48 относится ко всем христианам), но как известное специальное их определение. Усовершенствование возможно двумя путями. Я могу войти в условия того быта, в котором я создан, и, — „пребывая, по слову апостола, в том звании, в котором призван", — ставить себе целью совершеннейшее исполнение своих бытовых (семейых, общественных и пр.) обязанностей и вместе с тем созидание своего внутренняго человека так, чтобы быть в этом звании совершенным. Так равноапостольный Владимир, приняв крещение, остается семьянином и властелином, но то, что прежде ему служило средством для злодеяний, становится теперь путем к доброделанию, он желает исполнить все заповеди евангелия, но прямым долгом своим почитает возращение в себе добродетелей, — необходимых для правителя: мудрости и милосердия. Он призван в звании князя и семьянина и желает быть князем и сем янином христианским.

Возможен и иной путь спасения. Человек, желающий спасаться или воплощать в себе христианския совершенства, отыскивает не способы их наилегчайшаго проведения в свой быт, но ищет такого быта, в котором для него эта цель наилегчайшим образом достижима. Но в таком случае спросят нас: надо назвать монахом и того, кто в качестве подобнаго быта выбрал бы жизнь брачную? Св. Писание история церкви на это отвечают,что для целей духовнаго совершенствования, как единственных в жизни, человек не изберет жизни брачной, хотя и в последней путь нравственнаго совершенствования для него не пресечен (I Кор. VII, 32—40), что количество способов к удобнейшему достижению евангельских совершенств ограничено тремя монашескими обетами 25). Все ли способы легчайшаго спасения обнимает наше монашество, или возможны и другие, не вошедшие в него исторически, — это вопрос другой, но несомненно,что учреждение монашества пред являет свое самосознание, как известнаго принципа вообще, а не как его определеннаго бытового приложения только. Это явствует из самых обетов пострижения — чисто моральных: послушания, нестяжания и девства и из всего чина, где нет речи об обязательности известнаго сложившагося бытового режима. To же подтверждает и история монашества: сперва были только анахореты, затем явились киновии и уставы, потом явилось житие скитское, столпническое, Христа ради юродство, даже миссионерство (из Киева напр.).

Уставы, т. е. регламентировка монашеской жизни и быта, касаются только киновий и скитов все прочие виды существовали без них. Даже более: теперешний обет — пребывать в монашестве и даже в том же монастыре, даже до смерти, явился впоследствии, а прежде пустынножительство принималось и на время. Но, скажут, те виды монашества имеют традицию в лице великих угодников; а имеет ли ее пастырская деятельность монахов? Имеет в лице древних святителей вселенских, которые не считали изменой для своего подвига жизни выходить из пустыни на патриаршие престолы; имеет и в лице святителей новей-ших, которые, принимая монашество по окончании курса богословских наук, несомненно шли прямо на подвиг пастырства в чине иноческом и, готовясь одинаково к тому и другому, тем самым исповедали свою веру в их полную совместимость; таковы свв. Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Тихон Задонский. Правда, мы не имеем строго формулированных и авторизованных церковию регламентаций такого быта, но ведь и монастырское монашество их получило не до своего историческаго возникновения, a значительно после, и между тем от этого не стало лучше и почтеннее, нежели прежде. Церковная жизнь сама в себе несет свою святость и свое оправдание: не регламентация ее узаконяет, но напротив ею-то проверяется и авторизуется; церковь верует в единосущие Отца и Сына не потому, что так решили два собора, но соборы эти признаны, потому что оказались с внутреннею жизнью церкви согласны. Итак, вполне законно ставить вопрос о совместимости пастырства с монашеством, как с принципом, как с известным внутренним расположением жизни, и отвечать на этот вопрос в смысле утвердительном с церковно-исторической точки зрения. Но религиозная жизнь интересуется не столько доказательствами положений, сколько их принципиальным раз яснением; поэтому, кроме исторических доказательств, мы бы желали иметь и жизненное выяснение того, как может христианин об единять в своей душе аскетизм и попечение о душах ближних. Прежде нежели дать прямой ответ, остановимся на тех явлениях современной церковной жизни, которыя вызывают самый вопрос вместе с желанием ответа отрицательнаго; явления эти происходят из неправильнаго взгляда, как на монашество, так и на пастырство, и выражаются в следующаго рода недоуменных указаниях.

Указывают именно на то, что сочетание этих двух званий так же мало удается молодым ученым инокам, как служение двум господам: или одному будешь служить, a o другом нерадеть, или о последнем заботиться, a o первом небречь. При этом молодость и постоянно питаемое повышениями честолюбие скоро могут заставить позабыть о спасении себя и других и извинять свои грехи против монашества пастырскими обязанностями, а грехи против пастырскаго долга — ссылкой на монашеские обеты; пренебрежение молитвой, посещением храма, постом, бедностью монашескаго жития, забвение иноческаго служения, простоты в обращении с низшими и безхитростной искренности с высшими и т. д. — все это склонны оправдывать указанием на необходимость сохранить представительство педагогическаго авторитета. Участие же в мирских обедах и собраниях, раз езды по гостям и т. п. молодой инок — пастырь и педагог готов об яснить необходимостью поддерживать общение с сослуживцами ради общей пользы школы. Но враг силен и если с ним не бороться, „облекшеся во вся оружия Божия", то он скоро овладевает монахом и грозит его сделать человекоугодником и плотоугодником, принижая дух его к земле и отчуждая от всякаго парения горе. Вот почему монахи пустынные относятся к своей ученой братии более враждебно, чем к пастырям мирским. Какова же пастырская деятельность молодого ученаго монашества, если ради нея пренебрегается аскетизм? Конечно есть и истинные пастыри-педагоги, каков был св. Тихон Задонский и Макарий Алтайский особенно, но их меньше, чем ученых аскетов, потому что аскетом может быть ученый монах, как педагог по призванию, так и чуждый сего призвания, но педагогом — монах, лишенный пастырскаго призвания, никогда не будет. Пастырское дело — дело трудное; аскетизм уединенный требует самоотречения внешняго, телеснаго; правда, это будет не настоящий христианский аскетизм, но теперь и таким удовлетворяются, в котором преобораются лишь плотския страсти, а об искоренении безсердечия, сухости и гордости заботятся в обителях меньше, чем прежде; да это и психологически трудно, когда вся религия для многих приобрела характер только покаяния. Труднейшее самоотречение требуется для пастырскаго аскетизма: здесь недостаток смирения, терпения и самоумерщвления будет сказываться гибельными последствиями на каждом шагу. Поэтому от пасения душ своих питомцев монах-педагог нередко отказывается и впадает в то самое искреннее заблуждение, что так как он ведет это дело исключительно за послушание церковной власти, то он обязан лишь применять суще-ствующия узаконения, наказывать известные проступки предусмотренными в уставе семинарий карами и наблюдать за канцелярией и экономией. Нося священный сан и одежду, такой педагог рискует совершенно отожествиться с фрачными чиновниками и естественно родителям учеников остается только недоумевать, для чего монаху дали послушание, столь мало имеющее связи с духовным его возрастанием, которое есть единственная цел послушания. При этом частые переводы монаха-педагога из одной школы в другую препятствуют ему усвоить даже такую степень привязанности к ней, какую естественно (помимо аскетизма) усвоивают светские наставники-старожилы. Оторванный от воспитывающей среды монастырской и постоянно отрываемый от возможности полюбить от души какое-либо иное церковное учреждение, ученый монах естественно подвергается искушению любить всеми силами души... только самого себя и затем с двойною силою ставить вопрос о совместимости пастырской деятельности с монашеством. Положительный и прямой ответ на него мы дадим в следующей главе.

В первой главе было выяснено, что хотя точное соблюдение всех внешних предписаний общежительных уставов несовместимо с пастырско-педагогическою деятельностью ученаго монашества, но отсюда нельзя заключать к несовместимости такой деятельности с самым званием или чином монашеским, который заключается прежде всего в принципе, а именно—в решимости расположить свою жизнь так, чтобы жить только для созидания в себе новаго человека; история св. отцев показала, что решимость эта остается исполнимою в самой действительности, если подобный искатель спасения принимается за деятельность пастырскую.

Нам должно теперь предложить посильное религиозно-психологическое выяснение подобнаго пути нравственнаго самоусовершенствования, для коего современная действительность отступает иногда так далеко, что в сознании многих, искренних даже христиан, пастырское звание является исключающим возможность монашескаго подвига.

В № 14 нашего издания были приведены те изречения ев. Писания о сущности пастырскаго служения и пастырскаго долга, которыми пользовались все отцы церкви, от св. Иринея до св. Тихона Задонскаго, при изложении обязанностей христианскаго духовенства 28). Из всех этих изречений явствует, что пастырское дело не есть деятельность внешняя для нашей души, деятельность, отрывающая человека от духовнаго бдения над своею ввутреннею жизнью, но — деятельность аскетическая, не в смысле умерщвления плоти, но в смысле иного, духовнаго самоумерщвления ветхаго человека (Иоан. X,. XIV—XVII; 1 Кор. IX, 19; X, 33; XV, 31; 2 Кор. IV, 5, 11, 12; Гал. II, 21; IV, 19; Фил. I, 25; II, 17; 1 Сол. II, 8; Иер. XXIII и XV; Иез. III, XIII, XXXIV и мн. др.). Пастырской деятельности (т. е. отрешенной от внутренней жизни) нет: существует пастырская совесть. Как пустынник забыл весь мир и смотрит лишь на Бога и на созидание своего внутренняго человека: так и для пастыря существует только одна цель жизни — созидание сего внутренняго человека, но не в себе только, а и в пастве. Всю паству свою за-ключает он в свою совесть и духовно отожествляется со всеми ему порученными от Бога душами. Нечто подобное испытывает добрая мать — христианка: она во всякий момент переживает настроение каждаго своего ребенка и за каждаго болит душой и трепещет, чтобы он не впал в грех, не забыл Бога; так молился за детей еще праведный Иов. Пастырь не живет для себя, он душу свою полагает за овцы и очищает души своих духовных чад с такою же ревностью, как бы свою собственную. Правда, он для этой цели употребляет и внешния средства (проповедь, общественное богослужение, частныя беседы), но все эти средства будут пастырским деланием, а не иезуитским штукмахерством, лишь под тем условием, если они являются непосредственным обнаружением процесса совести. Если я говорю проповедь против пьянства, то она совершенна лишь тогда, если я в своих проповеднических сетованиях чувствую себя так, как грешник, упрекающий себя за свои грехи, как добрая мать, умоляющая сына оставить какой-либо порок, более для нея мучительный, чем ея собственные недостатки. Из такого определения пастырскаго долга явствует, что и деятельность или образ жизни пастыря должен быть аскетический, внутренний. Пастырь должен много говорить, ходить и делать, но еще больше молиться, плакать, убивать эгоизм и гордость в тайнике своего сердца, должен помнить и посильно воспроизводить не только проповедь на горе, но и молитву с борением в саду Гефсиманском. Это положительная сторона пастырской совести, отрицательная выясняется отсюда с полною точностью. He тот есть плохой пастырь, который не знает по гречески и не имеет музыкальнаго слуха или внушительной наружности, но тот, кто не убил в себе себялюбия, как цели жизни своей, кто не умеет молиться, кто не умеет любить, сострадать и прощать. Ветхий человек, а не внешния несовершенства — вот главное препятствие в пастырском делании. А если так, то скажите, по искренней совести, выгодно ли или не выгодно для паствы, если за духовное возращение ея возьмется такой христианин, который именно это умерщвление в себе ветхаго человека сделал для себя единственною целью жизни, который ради нея отказался от всяких земных уз, от семьи, от родных, от имущества, от сословия, от своей воли, наконец? (в смысле всякаго рода вещественных привязанностей, симпатий, темперамента, привычек и пр.).

Что служит у нас препятствием — перейдем к реальной жизни—к успеху всякаго добраго начинания в любой общественной сфере — церковной, государственной, земной, литературной? Встреча человеческих самолюбий, нежелание деятелей поступиться личными преимуществами и корыстями, действенность в нас ветхаго человека. Возможны ли были бы кровавыя драмы истории, еслиб Алкивиады и Наполеоны слышали что-нибудь о монашеских обетах и признали их душой?

Кажется довольно сказано, чтобы с полною ясностью понять, что монашество, как известный жизненный религиозный принцип (а не отрешенная от него внешняя бытовая форма) — не только не умаляет пастырскаго делания, но всецело служит ему на пользу, почти целиком постулируется им. Если же действительность представляет иногда примеры противоположные, то в тех случаях, когда люди не видят в своих пастырских обязанностях ничего, кроме канцелярски-чиновничьяго дела, за каковое воззрение и получают возмездие, если не на земле, то на суде Божьем.

Но насколько доступно для сил человеческих сохранить духовное бдение над собою при необходимо встречающемся разсеянии в пастырском делании? Чем заменит он продолжительныя уединенныя размышления, бдения, Иисусову молитву, пост, телесный труд и др. монашеские подвиги, несовместимые с пастырским положением? Прежде всего не следует преувеличивать степень этой несовместимости и разуметь под пастырским положением его теперешней status quo. Частнейшия выяснения этой мысли излишни, ибо предоставляются совести каждаго; незнакомаго с положением дела отсылаем к статьям высокопочтеннаго протоиерея Иванцова-Платонова в аксаковской „Руси" в 1881 или следующем году.

Но если монах -пастырь и вовсе далек от мысли злоупотреблять своими льготами по отношению к внешнему аскетизму, то все же, чем он вознаградит время и силы, потраченныя на делание пастырское, на увещания, на проповедь,на писание или печатание, на беседы, на лекции и пр.? Пусть все это нужно для спасения других, пусть все это монах может исполнить даже лучше, чем мирской пастырь, но для его собственнаго-то духовнаго роста что принесет сия многопопечительная деятельность? Ответим на это словами аскета и проповедника — св. Иоанна Златоуста: „тот, кто дает ближнему денег, тот уменьшает свое имение, и чем более он дает, тем более уменьшится его имение. Но здесь (в деле проповеди) напротив: тогда-то более и умножается у нас имение, тогда-то более и возрастает это духовное богатство, когда мы обильно проливаем учение для тех, кои желают черпать оное" (Бес. 8 на кн. Бытия). Эту мысль св. отец с настойчивостыо повторяет до десяти раз в этих 67 беседах. Его же выясняет Господь свят. Тихону в видении. Когда этот, почти современный нам угодник Божий, живя уже на покое в пустыни, не преставал учить, благотворить и болеть душой за всех, то увидел однажды во сне, что он с великим трудом поднимается по крутой леснице к небу и ему грозит падение, но вот со всех сторон к нему подходят различные люди, старые и молодые, мужчины и женщины, и начинают его поднимать и подсаживать все выше и выше, так что он уже без всякаго труда и даже помимо собственных усилий приближается к небу. Итак, пастырское делание, как делание аскетическое, если его понимать не по-чиновничьи, a пo отечески, никогда не может вредить духовному возрастанию монаха. Твори его за послушание, но под послушанием разумей не только ряд формальных предписаний, но то расположение души и жизни, которое, по учению отцев, связано с самим саном священника и наставника. Обыкновенный отшельник преоборает страсти ради спасения своей души, а монах-пастырь — ради спасения многих душ; первый противопоставляет греховным сластям сладость любви божественной, а второй эту любовь понимает с двойною силой, наблюдая духовный рост множества христианских душ; первый видит Христа в молитве и в благодатных озарениях своей совести, второй может видеть Христа в жизни людей, — наблюдать постоянно воспроизводимую в жизни Голгофу, Пасху и Пятидесятницу; первому меньше искушений ко злу, за то второму больше побуждений к добру; первый умертвил себя для Христа, а второй для Христа и для ближних, для Христа в ближних.

Но, говорят, человек слаб, так что внешнее даже соприкосновение его с мирскою жизнью может его подвергнуть омирщению, чувственности, честолюбию, празднословию. Отвечаем — да, всего этого должно остерегаться монаху-пастырю. Но свободен от искушения человек не будет и в пустынно-обители: чувственность притягивает его симпатии к украшению келлий, мелочному лакомству и проч., а честолюбие находит пищу в повышениях по монастырской иерархии. Ему легко не празднословить, что трудно для ученаго, но за то первому трудно сбхраниться от сухости, безучастности и (да не огорчится на нас никто) духовной гордости; напротив, второго любовь к папстве очистит от многих грехов (Иак. V, 20). Впрочем, зачем считаться грехами? Будем лучше хвалиться подвижниками. У пустынников есть великие постники, известные всему православному миру молитвенники; у монахов ученых не в пустынях, а в семинарских стенах воспитывались такия евангельския души, как святители Димитрий, Иннокентий, Тихон. Наконец, кто из пустынных отцев наипаче ублажается? Опять же старцы, т. е. учители духовные, учившие добродетелям не монахов только, но и мирян. Итак, аскетизм, даже отшельнический, разрешается в пастырство по слову рекшаго: веровах, тем же и возглаголах. He пастырство с монашеством несовместимы, но равно гибельны для церкви внешнее юридическое понимание того и другого подвига.

О желательной деятельности монастырей

Прочитав такое заглавие, читатель уверен, конечно. что речь будет о монастырских школах и больницах для бедных, об устроении в обителях рациональных хозяйствт в пример и помощь крестьянским хозяйствам и т. д. He отрицая полезности таких учреждений, мы однако не можем не предостеречь всякаго требователя подобных реформ — напоминанием о том, что как ни давно уже раздаются словесныя и печатныя заявления о их необходимости, но тем не менее оне почти вовсе нигде в России не прививались, да и едва ли привьются, так как, будучи заимствованы из латинских филантропических орденов, эти реформы в таком виде вовсе не имеют у нас почвы ни во внешних условиях монастырской жизни, ни в самых принципах православнаго аскетизма. Но прежде, чем перейти к выяснению обоих положений, мы просим читателя извинить такой неожиданный для него оборот дела и принять во внимание: 1) что мы отрицаем возможность не монастырской филантропии вообще, а излюбленных казенных форм ея, и 2) беремся обсуждать дело не в принципе, а на факте, оставаясь в стороне со своими собственными взглядами.

Итак, знает ли читатель, что большинство мужских монастырей в настоящее время малолюдно и состоит из людей очень малограмотных? Что оно бедно, т. е. не преизбыточествует, но нуждается в средствах? Что женския обители почти все буквально нищенствуют? До школ ли тут, до больниц ли, когда есть нечего и петь в церкви некому? Но может быть нам ответят, что просветительно-филантропическая деятельность монастырей желательна, хотя бы в самых микроскопических дозах, не столько ради благодетельствуемых, сколько ради самих благодетельствующих. Действительно, люди, не знающие монастырскаго быта, говорят: главнейшая причина монашеских пороков —праздность; дайте монаху дело, наполняющее жизнь его смыслом, и он отстанет от всего худого.

Итак, приходская школа или больница должна занять монашеские досуги: но ведь эти учреждения нуждаются в людях способных, а они и без того все состоят казначеями, ризничими, келарями и проч. Это раз, а второе: многие ли личности из числа братства требуются в участники воспи-тания и лечения? He менее ли трех —четырех? А остальные причем останутся? Однако главнейшее затруднение не в этом, а в том, действительно ли филантропическая деятельность, и притом привитая монастырю извне, может наполнить смыслом жизнь монахов настолько, что даже порочные между ними обновятся духом под влиянием упражнений человеколюбия. Монашество есть учреждение консервативное по преимуществу, живущее теми же самыми идеалами, при коих оно создано полторы тысячи лет тому назад. Худо ли, хорошо ли эти идеалы осуществляются в наших монастырях, но всякий, кто знает жизнь последних, согласится, что если чем и держится остаток монашества, то силою грандиозной традиции, а именно великими примерами древних авв и русских подвижников и огромными томами преданий о божественном, чудесном содействии иноческим подвигам. Общественные идеалы тоже не чужды монаха-простолюднна (а таковых 95%), но они слишком определенны, чтобы вмещать в себя всякия формы служения ближним, какия только придут в голову европействующей интеллигенции; они, затем, слишком распространенны, будучи не монашескими только, но и общенародными, они, следовательно, сильны, если не логикой, но бытом и историей. Эти идеалы представляют весь мир, содержимым непосредственно силою Божией, по молитвам церкви; люди мирские, преданные нуждам дня, оскудели в молитве, но вот это великое дело на земле берут на себя некоторые из многих, и, освободив себя от жизненной суеты, ограждаются стенами и день и ночь предаются молитве за оставшихся в мире, за благосостояние церквей, за императора и люди. Но не столько их грешною молитвой, сколько предстательством великих святых на небе и действиями ниспосланной благодати Божией, проявляющейся в чудотворных иконах и мощах угодников, держится мир; дело же теперешних служителей Бога — окружить эти источники благодати благолепным чином священнослужения, чтобы с тем большим удобствоме могли из него черпать все приходящие. Пусть не убеждения самих монахов, а благолепие обители: святыня, священнослужение, порядок монастырской жизни, чтение житий в трапезе, красота монастырских зданий и проч. — воздейетвует на души молящихся,—так думают монахи. Ценность обычнаго, естественнаго человека, как духовнаго руководителя ближних, в наших традициях, перешедших в народно-монашеское мировоззрение, низведено до ничтожнейшей величины: все дело духовнаго просвещения богомольцев они возлагают на сверх естественную силу благодати, на действенность самаго быта обители, отображающаго собою священную древность. Итак, кроме личнаго нравственнаго самосовершенствования чрез подвиг смирения поста и молитвы, монах высоко ценит дело поддержания „ благолепнаго чина" и на сей последний смотрит, как на единственное серьезное средство истиннаго пастырства. Заговорите о приходских школах или больницах хорошему валаамцу или афонцу: едва ли вы встретите иное отношение к вашему предложению, чем у крестьянина к изучению французскаго языка. Да мало того, нарветесь еще на цитирование „Правил монашескаго жития", согласно которым монах только по трем причинам может покинуть обитель, из коих третья гласит: „аще будут обучатися мирстии отроцы". Правильно ли монашеское мировоззрение—не знаем, но что оно именно таково, как изложено, в этом можете убедиться не только из бесед с любым монастырским иноком или из чтения агиографической, аскетической и богослужебной литературы, но из очерков монашескаго быта, вышедших из-под рук скептиков: Лескова, Немировича-Данченко, Благовещенскаго и т. п. Монах смотрит на хороший монастырь, как на самое благотворительнейшее учреждение, а потому учреждение при нем какой-либо филантропической отрасли такого рода, какая не входит в органическую жизнь монастыря, представится ему столь же безсмысленной, как если бы ду-ховная академия, собирая экономию чрез сокращение расходов, стала употреблять ее не на улучшение различных сторон академической жизни, а на учреждение городской больницы. Так отнесутся и относятся к предполагаемой реформе все хорошие монастыри.

Но все, что не удается безпочвенному способу нововведений, может быть достигнуто теми, кто с умеет найти семена желательной духовно-просветительной деятельности монастырей — в их исторических и бытовых идеалах. Ведь существует же она и фактически, если стягивает ежегодно тысячи народа со всех концов России к известным монастырям. Непонятным для нас образом, но духовная жажда народа удовлетворяется на Соловках и на Афоне успешнее, чем рисунками „Родного Слова" и т. п. Вспомним знаменитую проповедь высокопреосв. Амвросия Харьковскаго о двух течениях русской жизни: верховом и низовом, народном, котораго мы не видим, но которое течет по своим законам к своим устьям.

Посмотрим, каковы же просветительныя функции этих знаменитых монастырей, обобщаемыя под одним названием „благолепнаго чина", который вовсе не заключается только в благоговейном совершении священнослужения. Этих функций так много, что мы затрудняемся их перечислить сполна; укажем сперва на те, которыя возможно определить нашим интеллигентным языком: благоговейная служба, проповедь (отеческая) в церкви и Четьи-Минеи в трапезе, продажа образов, литографий и книжек, исповедь опыт-ными духовниками, старцы (кто не читал „Братьев Карамазовых " Достоевскаго?), подчинение богомольца облагораживающей монастырской дисциплине, показание ему церквей и ризницы обители, соединенное всегда с целым рядом благочестивых легенд; наконец, принятие монастырями, особенно северными, работников „по обету" на один год, их ассимилляция и затем влияние на семейную среду. Говорить ли о тех функциях, которыя недоступны нам, но народу? 0 том, что самый вид обители на краю света, на прекрасном морском ландшафте, для него—целая поэма? Что тысячепудовый колокол, призывающий к заутрени в полночь, для него — целое богословие? Что даровой обед Руссики для 8000 людей, для него—целая социология? Что разсказывающий обо всем этом странник для мужицкой семьи есть лучший апостол, чем ученый академик? Итак, речь не о создании новых функций монастырскаго влияния, но о воз-становлении существующих; об этом и побеседуем.

Если согласиться с тем несомненным фактом, что восприемлющая способность нашего народа совершенно иная, чем у нас, воспитавшихся на Аристотелевой логике, что к его восприемлемости приноровлены не столько наши гуманныя меры, сколько учреждения традиционныя, как по отношению ко всем способам улучшения народнаго быта, так и, в частности, в деле благоустроения монастырей, то речь должна быть не о придумывании и введении новых отраслей религиозно-народнаго просвещения, но об исправлении и возстановлении существующих. Представьте себе, если б 500 русских монастырей обладали теми же просветительными средствами, как Оптина пустынь или афонский Руссик: чего бы оставалось желать от них? Но прежде, чем обратиться к изысканию способов к такому поднятию монастырской жизни, скажем еще о возможных улучшениях в самых-то лучших монастырях — с точки зрения народнаго пастырства.

Должно сознаться, что некоторые монастыри плохо понимают, что именно следует давать народу в продаваемых книжках и картинках. Если попадается среди лиц, приставленных к этому делу, монах-народолюбец, тот -же неученый мужичек, силою самоотверженной любви к ближним умевший охватить своею душою сущность народных религиозных потребностей: то он оказывается слишком мало видевшим света и не знающим, где достать подходящий материал. Итак, хорошо бы сделали наши лавры, если б поручили опытному человеку не только составление списка наилучшаго. состава книжек для народнаго чтения, но и улучшили бы самыя издания, снабдив их картинками и переплетами, умножив самый выбор книг чрез включение в него, кроме житий, еще календариков, поучительных повестей, букварей и пр., словом — того, что можно достать в лавченках, но что получит для народа высшую ценность, если приобретется у Макария или у киевских угодников. Образа в монастырях продаются дорого и выбор их до крайности ограничен. Помощь метахромотипии негодна для крестьян, потому что им нужны образа большие, заметные в темных углах. Они поэтому с быстротой раскупают до последняго образа фольговые в рамках со стеклами, каковые идут за 2 p., будучи по квадратному аршину величиной. Пусть обители широко разовьют это мастерство и разнообразят сюжеты таких образов.

Затем, необходимо увеличение числа духовников, чтобы исповедь в обители не оставалась тем же, чем она есть в приходе. Нужен строгий выбор ежедневно читаемых проповедей и самих чтецов, чтобы оне не оставались богослужебною формальностью, но словом „света и жизни". Нужно и живое слово, особенно во дни тысячнаго стечения народа к великим праздникам со всей России, когда все одушевлены религиозным восторгом. Консистории должны бы выписать на эти дни лучших витий епархии, умеющих говорить к народу: слова их будут передаваемы слушателями друг другу по всей России. Нужно далее, чтобы старшая братия не оставляла без внимания самой серой части своих богомольцев, чтобы и в кухне, где кормятся бабы, происходило такое же чинное чтение жития, как и в трапезе; чтобы ежедневно после обедни добрый монах показывал пришлецам ризницу, церкви и др. примечательные предметы обители, не заботясь о том, чтобы набрать побольше в руку; но чтобы положить побольше в души.

Но всего не переговоришь — тем более, что по отношению к большинству монастырей подобныя пожелания трудно достижимы. Состоя из нескольких старцев и двух десятков невозможнейших послушников, представителей бродячей Руси, многие монастыри нуждаются прежде всего в собственном просвещении. Да и возможно ли их поправить? He лучше ли закрыть? Конечно, необходимо одно из двух, но вспомним слова митроп. Ипнокентия: „если хотите уничтожить монашество потому только, что оно ослабело, то не уничтожить ли по той же причине и христианства?"

Насмотревшись в разных углах России на монастырскую жизнь, мы кажется не погрешим, если скажем, что не наличный состав искателей монашества, но почти исключительно настоятели служат причиной упадка большинства обителей России. В некоторых епархиях настоятелями монастырей, за немногими исключениями, делают или вдовых священников, или неудавшихся ректоров, или архиерейских экономов, крестовых иеромонахов и наиболее оборотистых и хозяйственных членов лаврских экономических администраций. Настоятели всех этих трех категорий одинаково мало способны быть руководителями обществ, соединившихся ради достижения нравственнаго совершенства путем молитвы, поста и взаимнаго назидания, в чем и заключается обязанность монахов. Такая цель жизни далека большинства теперешних настоятелей, а потому они не только всю свою энергию направляют исключительно почти на экономическую сторону обители, но и не стараются даже скрыть своего скептическаго отношения к монашескому идеалу, повидимому даже не сознают, что должны быть духовными пастырями братии. Представьте же себе, что делается в монастыре с юношей-крестьянином, который пришел сюда, начитавшись Четьи-Минеи, пришел „за спасением", а встречает просто экономическое общество. пропитывающее себя молебнами да панихидами, и совершенно чуждое его внутренняго мира. Почти необходимым следствием теперешняго положения монастырей является мирское настроение большинства младшей братии и склонность ея к разгулу за неимением высшаго духовнаго содержания.

Если бы настоятели относились к своему монастырю иначе, не старались бы только о том, чтобы из одного монастыря перейти в другой, более выгодный, но считали бы себя послушиниками своей обители, а последнюю — своим последним местопребыванием на земле: то от них бы всецело зависело поднять монастыри точно так же, как на наших глазах в XIX веке Назарий Валаамский, Феофан Новоезерский, Пимен Николоугрешский, Иона Киево-Троицкий, Серафим Заоникиевский, Фотий Юрьево-Новогородский довели свои монастыри до состояния лавр, приняв их в качестве нищенских скитов. Примеров подобнаго рода очень много и они хорошо известны не только в духовном мире, но и в светском обществе; они, думается, достаточно сильно подтверждают собою ту мысль, что всякое дело требует человека, преданнаго этому делу, а не принимающагося за него по внешним побуждениям. Но где взять таких людей?

Они ееть и их знают, но избегают... Их можно бы найти по одному, по два в каждом почти монастыре между рядовою братией, а в лучших обителях их найдется и по десятку. И мы видим, что в тех епархиях, где преосвященные заботились о замещении настоятельских мест монахами no призванию, там монашество поднялось очень быстро не только в нравственном, но и в экономическом отношении; такова, например, Епархия Калужская во время управления арх. Григория и несколько ранее. Кто хочет улучшить монастыри, пусть начнет с выбора достойных настоятелей. Успех их деятельности, быстрый и сильный, обусловли-вается, конечно, сколько благодатным содействием угодников обители, столько же и тем, что за плечами у них стоит и тысячелетняя история русскаго быта, и полутора-тысячелетняя история монашества, и принцип послушания монахов настоятелю. Поднять монастырь подходящий настоя-тель может гораздо легче, чем новейшие филантропы — заменить питейные дома чайными; но если и последнее достигается посредством энергии и самоотвержения, то перваго ли не достигнет человек, наделенный верою в Бога и любовью к ближнему? Настоятели любят плакаться всякому встречному, что у них, вместо послушников, „пьяная ватага", но ударили ли они сами палец о палец для исправления ея? Почему же вышепоименованные настоятели с умели в короткое время сделать из пьяной ватаги послушных агнцев?

В заключение не можем не вспомнить одного эпизода. Мы стояли с католическим ксендзом недалеко от одного знаменитаго южно-русскаго монастыря; гудел тысячепудовый колокол и пестрая тысячная разнокалиберная толпа представителей всей сотни русских губерний дружно потянулась из гостиниц в прекрасный собор на вершину живописнейшей горы. Мы говорили что-то о польском вопросе, причем ксендз, вопреки обычаю, разоткровенничался в своих суждениях о России. „Ну, посмотрите, посмотрите!" вскричал он, указывая на открывшуюся грандиозную картину: „если бы да нам эти лавры и соборы, что владеют дурни-москали, то мы взяли бы всю вашу Русь и увели бы, как Моисей Израиля, куда бы только захотели. Мы бы унесли ее на небо, как на орлиных крыльях, а вы сидите, сложа руки, как сидели прежде, и будете сидеть, пока штунда и раскол не оберут вас до последняго человека". Да, есть о чем подумать...

Кого просвещать должны монастыри?

Ответь на подобный вопрос у нас вызывают постоянно доходящия до нас жалобы на то, что поступление в монастыри в наше время не воспитывает религиозную настроенность искателей аскетических подвигов, но, напротив, ослабляет ее, вводя их носителей в скрытый от мирян, так сказать, закулисный, будничный строй монастырской жизни и раскрывая пред ними дотоле неведомыя человеческия слабости большинства братии, а в то же время не давая религиозному чувству никаких почти новых начал для высшаго развития, так как главнейшее и почти единственное из них — богослужение — бывает по большей части давно знакомо прозелитам монастырской жизни. Таковы жалобы мирян на обители.

He менее энергичны и жалобы монахов на то, что мир не дает достойных продолжателей их подвигов: приходят в обитель мальчики как будто бы усердные, просятся Христом Богом, чтоб их приняли; сначала стараются и работать, и молиться, но не проживут и года, как делаются сорванцами, и то, спившись, изгоняются вон монастырским начальством, то, научившись пению по обиходу или по но-там, сами уходят отыскивать в других обителях более выгодной службы. Из этих послушников образуется по лицу родной земли целая бродячая команда, состоящая из самых разнообразных и нередко весьма богатых типов, называемых общим эпитетом „Бродячая Русь". Всем известно, что громадное большинство монастырей меняют состав послушников несколько раз в году и что есть не мало послушников, еще не старых, поживших в полусотне, а иногда и во всех монастырях Европейской России. Многие из них —исключенные ученики духовных училищ, поступившие в монастырь не по призванию, а ради хлеба; но есть не мало и таких, что ради спасения души покинули родителей и имущества, а потом, вместо духовнаго возрастания, начали в монастыре падать и падать и покончили арестантскими ротами. Жаль этих бедных неудачных искателей истины! He менее жаль и настоятелей монастырских, из коих один нам жаловался, что он, „поступая в монастырскую обитель, никак не ожидал быть вместо этого командиром над золоторотцами: не души стеречь приходится мне со старшею братией, а смотреть, чтобы сундук церковный не взломали наши певчие".

Если зло происходит от человеческой злобы, то его поправить невозможно путем внешних мероприятий; но если оно совершается между людьми, которые собирались для дела не злого, но добраго, а вышло злое, то подобное явление могло произойти только потому, что не было добрых порядков. Немедленное возстановление во всех маленьких, особенно в городских штатных монастырях, всех правил древняго аскетическаго воспитания с исповеданием помыслов и совместным чтением отцев и библии — пока неосуществимо, но тем не менее ничто не освобождает монастыри от самаго исполнения тех ближайших запросов духовной жизни, для которых они существуют. Пусть они на основании древних правил отказываются от обязанности просвещать народ, но просвещать своих послушников они безусловно обязаны. В самом деле, кто дает им право смотреть на всякаго мальчика-послушника исключительно, как на рабочую силу? — В обители нет опытнаго духовнаго старца? Но ведь наверно есть несколько таких, которые могли бы научить еще не развратившихся прозелитов монашества огласительным истинам веры, приучить к сознательному чтению слова Божия, отцев, житий, наконец, поднять их мысль над стихийностью чрез сообщение общих начал наук внешних, в роде истории и географии. Раз человека необразованнаго оторвали от земледельческаго труда, так дайте ему поприще для занятий другого рода, избавьте его ум от убийственной праздности и не делайтесь виновниками его развращения.

Начать можно бы с очень немногаго: предлагать учиться хотя тем из поступающих мальчиков, которые сами того страстно желают, и не лишать при этом обучения и тех, которые заняты не клиросным, а рукодельным послушанием, отделяя на это дело несколько часов от их рабочаго времени. He велика беда, если ради этого придется держать не четырех кухарей и двух портных, а вдвое больше: гораздо стыднее для обители, когда при существовании полудюжины нравственно достойных кандидатов нельзя никого представить к рукоположению по их общей безграмотности. Шить сапоги и варить кашу эти люди могли бы и дома, a сюда они пришли за словом Божиим: зачем же мы их лишаем этой духовной пищи?

В некоторых епархиях преосвященные при об ездах спрашивают послушников по св. истории, по катихизису и это для оо. настоятелей служит добрым побуждением не отказывать желающим в обучении. Потом они были благодарны архипастырям за указание, потому что в монастыри их начало появляться двойное количество искателей монашества и им нечего было собирать и беречь разных проходимцев из опасения, что на клиросе петь будет некому. Что касается послушания учительства, то начетчики всегда найдутся из монахов или из подначальных иереев. Речь идет конечно не об обучении систематическом по программе, но о сообщении церковно-огласительных сведений и грамотности. Пастырство, соединенное с обучением, есть гликая сила, способная противостать даже искушениям близости обители к городу, лишь бы старшие не смотрели на нее, как на доходную статью, но как на просветительно-воспитательное в духе церковном учреждение для искателей иноческаго жития, если не для всех христиан.

Из кн. «Пастырское богословие»

Буквально на днях на православном книжном рынке появится книга, которую хотелось бы рекомендовать серьезному читателю. « Архиепископ Василий (Кривошеин). Богословские труды » .

Те, кто в теме, знакомы уже с рядом изданий этого автора. В нижегородском издательстве «Братства Александра Невского» выходило несколько томов, представляющих и богословское наследие Владыки, и его мемуаристику, эпистолярное наследие, там же можно было почерпнуть сведения жизнеописательного характера.

Особенностью выпущенной сейчас издательством «Христианская библиотека» книги является полнота представленных богословских текстов, выстроенных по биографической канве их автора, на фоне исторического времени, в параллель с «внутренним» временем, развитием, размышлениями и «достижениями» самого архиепископа Василия.

Такую концепцию предложил составитель книги и автор биографических вступлений доктор исторических наук диакон Александр Мусин, уже много лет с увлечением занимающийся изучением как письменного наследия Владыки, так и его биографии. Получившийся в результате задуманного толстый, увесистый, большого формата фолиант с полным правом можно считать своеобразной энциклопедией, дающей информации намного больше той, как если бы мы в строке интернетовского поисковика набрали сочетание .

Сразу отметим работу в этом проекте чудесного и известного книжного дизайнера Бориса Трофимова. Он и на этот раз следовал своему принципу минимальными изобразительными средствами отразить «душу», глубинную сущность подготавливаемого издания. Без надуманной загруженности, псевдоэстетики, отталкиваясь от текста и смысла, Трофимов максимально «настроил читателя в лад», и своей графикой оформления помог понять содержание книги. Эти грани таланта книжного оформителя незаменимы, чтобы сделать из издания «событие». Именно благодаря и его видению, хочется надеется, появление «Трудов» станет таким событием для интересующихся православным богословием, церковной историей, замечательными личностями нашей Церкви. Прикасаясь к таким произведениям материальной и духовной культуры, невольно начинаешь говорить об «искусстве книги», о неравнодушности и увлеченности…

Эта книга задумывалась давно, материалы подбирались, накапливались и выстраивались годы, и в этом издателям как всегда помогали неутомимые родственники Владыки Василия, живущие в Париже, – его племянник Никита Игоревич Кривошеин с супругой Ксенией Игоревной. Надо сказать, они давно поставили себе жизненной задачей сохранить и передать последующим поколениям творческое наследие и живой облик святителя. Они собирают материалы о нем, всегда в курсе всего, что связано с его именем. К их советам, мнениям постоянно прислушиваешься, тем более что их открытость, доброжелательность, какая-то даже внимательная щепетильность в общении сочетаются иногда с удивительно твердой и недвусмысленной позицией, когда дело касается важных и принципиальных, на их взгляд, моментов. Вот такая творческая сплоченная команда работала над изданием.

Теперь к самой книге. Вынесенное на обложку имя автора – архиепископа Василия (Кривошеина) однозначно не затерялось среди множества известных имен церковных деятелей ХХ века. Эпитеты «ученый монах», «красный антисоветчик», «неудобная фигура» – это всё применимо к нему и характеризует личность Владыки с разных сторон. Он и «не навязывал», но его и слушали. Он и в глубине веков, в отвлеченных, казалось бы, богословских изысканиях, и одновременно современен и актуален сегодня.

Он и дотошный ученый, афонский аскет, полиглот, но он же и страстный оппонент и спорщик, неравнодушный к большинству современных ему событий как церковной, так и светской жизни. Он задевал и тревожил в людях глубинные пласты.

Вот случай. Еще в советские годы в далеко не столичном, а наоборот даже очень закрытом городе Горьком один молодой человек стал ходить в храм (понятно, что не по причине, скажем, чтобы быть «как все» в партии большинства). Ему в руки попался , где особое внимание его привлекла не очень большая статья о за подписью некоего монаха Василия. «Во какие монахи в церкви-то! Здорово пишут», – подумалось ему. Думал ли он тогда, что эта встреча с этим именем станет для него ключевой, знаковой на пути к вере?!

Годы спустя этот человек стал православным издателем и, памятуя о засевшем в памяти давнем впечатлении, поинтересовался, кто же такой этот «монах Василий». Было начало и продолжнеие: cегодня Вадим Матисов – директор издательства «Христианская библиотека», выпустившего книгу трудов архиепископа Василия (Кривошеина), афонского монаха.

Канва биографии Всеволода Александровича Кривошеина, ставшего Владыкой Василием, сама по себе чрезвычайно интересна. События ХХ века – революции, войны, геополитические противостояния, борьба идеологий, порой открытая, а зачастую «подковерная» – крутили и несли его в своей воронке так, что порой Божье присутствие и заступничество становились настолько очевидными, что об этом и сказать было просто. Да, Он его спас!

А в чём Божий Промысел? Зачем жизнь дана тому или этому? Ты молодой, ты уцелел в Гражданской войне, хотя мог и погибнуть, ты в Париже и слушаешь лекции в только что открывшемся Свято-Сергиевском институте. Ты в среде тех людей, «творениями» и «жизнеописаниями» которых сегодня книжные полки полнятся – , митрополит Евлогий (Георгиевский), Бердяев, Новгородцев, Вышеславцев, Карташев… Он дышит и наполняется этим, он молод… Но это ли нужно Всеволоду Кривошеину?

Почему так скоро и неожиданно он оказывается на Афоне, что привело его туда и как он реализует сформировавшееся желание остаться здесь?

Промысел… Он афонский монах с 1925 по 1947 год. Он становится «книжным червём», он поселяется в библиотеке Св.-Пантелеимонова монастыря, монастыря Руссик. Жизнь, практически лишенная внешних событий и обращенная внутрь, к богословию Святых Отцов, к постижению тайн богопознания. И всю последующую жизнь это выбранное направление деятельности останется доминирующим, несмотря на административную церковную работу, заинтересованное участие в проблемах «мира сего». Это позволяет так просто (без лукавств и по чину положенного ранжирования) поставить Владыку Василия в ряд наиболее заметных православных богословов ХХ века.

Богословские пристрастия его хорошо представлены и проанализированы во вступительных статьях к частям книги диаконом А. Мусиным:

Такое «патристичное» видение мира, «патристичный» подход к анализу любых не только теоретических, но и житейских проблем – действительно отражают глубинные качества личности Владыки Василия. Его опора на Предание, на Отцов Церкви всегда позволяла иметь свой взгляд в сложных вопросах, относящихся к Вселенскости Православия или межконфессиональных и юрисдикционных отношений.

Его «неклановость», «непартийность» обосновывались прежде всего тем, что он был, как говорится, «человеком Церкви». И это вовсе не означало его неучастия в мирской жизни. Наряду с подмеченной его современниками чертой «не навязывать другим своего мнения», история оставила нам примеры, как архиепископ Василий (Кривошеин) открыто выступал и на Поместном соборе 1971г., и в переписке против того, что считал неправильным в церковной или политической реальности тех трудных десятилетий ХХ века.

Скромность, граничащая с полным и каким-то естественным, без внутренней борьбы, безразличием к деталям быта, показывает нам в нем образец «идеального» монаха. Такой идеал может быть собирательным, молитвенным, подвижническим и духоносным, направленным на спасение вокруг нас тысяч посредством лично тобой достигнутой благодати, как у преп. Серафима Саровского.

А может быть и таким, который расставляет спасающимся огонечки в виде богословских толкований и разъяснений на не всегда очевидном пути к Богу Истинному, чем, собственно, и занимались Святые Отцы, коллективно создавая Предание.

Василий – такой «ученый монах».

Комфорт и поглотившее мир сегодняшнее потребительство с лёгкостью были вытеснены у Владыки сладостью богопознания. Он был натурой словоцентричной!

Думая о нем, чаще всего мысленно обращаешься к фотопортрету – «умные» глаза за толстыми увеличительными стеклами очков, в руке – перо, на столе – рукопись… Еще сожалеешь невольно о временах, когда переписка велась «дедовским» методом: письма писались на материальном носителе, именуемом «бумагой», и почтой путешествовали по миру из пункта «А» в «Б».

От тех времен остаются архивы, которые потомки достают из ящиков письменных столов и долго разбирают. Остаются Личности…

Но, возможно, и не в таких ностальгических пристрастиях кроется истина. Может быть, будущее богословие будет произрастать на «е-мэйлах» и летать через космические спутники связи. Ведь Бог Один и Тот же во все времена, какими бы путями к Нему ни двигаться.